Прочерк
Шрифт:
Судя по моим письмам из Саратова, Ленинград щедро снабжал меня литературой всяческой, и в ответ на мои просьбы, и вообще. «Посылайте мне стихов, мне без них трудно». «Хорошо было бы, если бы ты прислал мне Пушкина, Некрасова, Лермонтова. Здесь у знакомых этих книг нет, а в библиотеке они всегда заняты, а покупать дорого, а я без них не могу». «Очень угнетает, что с книгами для доклада об Аполлоне Григорьеве плохо. Занимаюсь в кабинете периодики в университете, но там журналов не слишком много; „Время“, например, отсутствует… Вот и делай, что знаешь. А Радлов мне совершенно необходим, папа, как с ним дела?» «Времени у меня свободного
Слали, слали щедро. Асеев — «Изморозь»; Тихонов — «Поиски героя». Я прочитала новые книги Тынянова, Слонимского, «Республику Шкид» Г. Белых и Л. Пантелеева. (Не предчувствовала, читая и радуясь, что Гриша Белых умрет в тюрьме, а с Алексеем Ивановичем — Л. Пантелеевым — случайно избегнувшим той же судьбы, подружусь, стану редактором его книги «Часы», и будет у нас общий учитель — С. Я. Маршак…)
Я интересовалась и Мурочкиным чтением: «Мура и „Хижина дяди Тома“… Мне странно это. Плакала ли она, когда умерла Ева?» Посылали мне в Саратов родные и друзья не только свежевышедшие книги, но и рукописи. Да, и рукописи!
«Лидочка, милая! Вот с нынешнего дня Вы становитесь моей постоянной корреспонденткой, — писал мне в январе 27-го года Борис Степанович Житков. — Это значит, что по воскресеньям, раз в неделю, я Вам буду регулярно писать. Писать что попало». (Борис Степанович был товарищем моего отца еще со времени одесской гимназии, а, когда переселился в Ленинград и сделался уже знаменитым писателем, перенес свою дружбу на шальную дочь своего старого друга.) «Кроме того, буду посылать бандеролью что из „Вавича“ или как там его, еще не знаю…»
(«Вавич» — «Виктор Вавич» — роман Бориса Житкова о революции девятьсот пятого года, которой сам он был активный участник… Много забот доставляли бандероли Бориса Степановича т. Нестерову: и почерк нелегкий, и слог самобытный, неслыханный, новый… И чтение — увлекательнейшее…)
Я и сама пробовала тогда писать стихи, литературные эссе, рассказы, но читать свои сочинения было некому, потому что я не сомневалась: слушатели надо мной посмеются. Все раздражало во мне моих ссыльных друзей: раздражало, что с одушевлением я могу говорить только о Ленинграде, не скрываю своей тоски и решительно не способна обрадоваться Кирпичному переулку. Они столько намаялись по тюрьмам и глухим деревушкам, что Саратов представлялся им обетованной землей.
…В это время, в 1927 году, я неистово увлекалась Прустом. Он вышел тогда по-русски впервые. Синие томики, присланные мне друзьями из Питера, поразили меня — в особенности роман «Любовь Свана». Сначала мне трудно было пробираться сквозь неторопливые извилины и причудливые ассоциации чужой памяти. Повествование казалось мне неподвижным, топчущимся на месте. Потом, одолев трудности новизны, я была покорена и захвачена. Я поняла, что это — новое чудо искусства, что проза эта вовсе не стоит на месте, а движется, но движима она силою иных моторов, чем те,
— Не понимаю, как вы можете это читать? — сказал один пожилой человек, ссыльный, живший напротив. Он вернул мне книгу, не дочитав ее. — Любовь какого-то парижского сноба к какой-то парижской кокотке. Да еще с такими тягучими подробностями! И всё миллионеры, бароны, принцессы, герцогини… До того ли у нас в стране, теперь, когда…
Я не ответила ему грубостью, как тому рыжему комсомольцу, произнесшему пошлость о Пушкине. Почтенный, много переживший человек не был для меня тем лихим мальчишкой. Но хотя они между собой враждовали: один большевик, другой меньшевик — в ту минуту я уловила между ними непоправимое сходство, а между ними обоими и собой — непоправимую рознь.
— Это здесь неважно, что миллионеры, — попробовала я найти мосточек. — То есть, разумеется, важно: жизнь и быт миллионеров определенного времени… Но книга не про то… Про перемены в человеческом сознании и человеческих чувствах каждую минуту… секунду. Этого еще ни один писатель не умел передать, даже, пожалуй, Толстой… Течение времени сквозь человека… — Я путалась. — Человек живет и в настоящем и в прошлом зараз… А главное — перемены в любви… мученичество… клиническая картина неразделенного чувства…
Я не умела выразить, что давал Пруст. Собеседнику же моему все было ясно.
— Ax, о любви? Вам хочется про любовь? О чем же и думать в вашем возрасте, как не о любви!.. Ну и перечитывайте «Дворянское гнездо» или «Страдания юного Вертера». А нам не до того.
Рыжему комсомольцу тоже было не до того. А я не умела их оспаривать. У них было мировоззрение, у меня никакого. Перед обоими я была безоружна.
…XX век — век науки, техники и политики. Я лишена таланта к восприятию того, и другого, и третьего. Моим питанием и способом познавать мир всегда было искусство. Толчком к мысли — стихи. Даже в большей степени, чем собственный опыт.
Отрочество — «военный коммунизм», то есть голод. В огромной нашей петроградской квартире отапливалась одна комната. Моей матери, родившей в 1920 году младенца — Мурочку, — нечем ее было кормить. Как все кормящие матери, она прикреплена была к учреждению, именуемому «Капля молока». Это в самом деле была «капля» или крупинка: жалкий пакетик с мукой, жалкий с манной, полкилограмма белого хлеба, литр молока два раза в месяц. Меня посылали за этим пайком в очередь. Я шла из Манежного переулка куда-то на Васильевский остров, волоча за собою обшарпанные легкие санки, шла не по мосту, а прямо через Неву. Ледяная тропа в белой глади, среди черных прорубей. У меня не было валенок. Мороз лютый. Идя в глубоких отцовских калошах, я не шла, а спотыкалась, падала и ковыляла.
В школе нам выдавали 125 граммов хлеба с соломой. В школьных залах на паркете лужи — это лопались трубы парового отопления.
Под окнами нашего дома, возле чугунных пушек и цепей Спасского собора, лежала издохшая лошадь. Каждое утро она оказывалась тощее — по ночам люди отрезали куски мяса.
Электричества почти никогда не было. Воды тоже. Мы жили при коптилке. Это фитилек, опущенный в крошечную узкую металлическую посудинку. Фитилек давал больше копоти, чем огня и от каждого неосторожного движения — или дыхания — потухал. А спички — на счету.