Проходящий сквозь стены. Рассказы
Шрифт:
В праведном негодовании на тиранию издателя Мартен на неделю с лишним забросил свой роман. Он даже подумывал уйти из литературы и сделаться официантом в кафе или продавцом газет, чтобы во всеуслышание выразить протест против угнетения, в котором держат писателей эксплуататоры искусства и мысли. Наконец его гнев улегся, а нужда в деньгах подсказала ему приемлемые и остроумные причины, по которым начальнику отдела следовало поправиться. Таким образом, удалось благополучно избежать воспаления второго легкого, и температура начала неуклонно снижаться. Выздоровление несколько затянулось, зато окружавшая его атмосфера подспудных страстей обернулась тремя превосходными главами. Но все-таки автор смутно сожалел, что отверг первоначальный замысел, и, откровенно
Ближе к вечеру, сидя за рабочим столом и сражаясь с суматошной главой, Мартен услыхал звонок в дверь и крикнул: «Войдите!» В комнату вплыла дородная дама. Она была безвкусно, хоть и недешево одета и держала в руках зонтик нешуточного размера. Щеки отвисли, под глазами мешки. Бугристая кожа лилового оттенка между тройным подбородком и вырезом платья намекала на полнокровие и критический возраст.
Мартен, барахтавшийся в водовороте длинной фразы, помахал левой рукой, мол, извините, не отрывая взгляда и пера от бумаги. Посетительница села в нескольких шагах от него и молча стала смотреть на профиль Мартена, озаренный светом настольной лампы. И пока она предавалась этому созерцанию, ее невозмутимое и добропорядочное лицо менялось, на нем проступали смешанные чувства от гнева до ужаса. Иногда ее взгляд впивался в перо писателя, бежавшее по бумаге, и глаза ее в полумраке горели страстным любопытством.
— Прошу прощения, — сказал Мартен, поднимаясь, — я взял на себя смелость закончить фразу, чтобы она читалась на одном дыхании. Нелепое у нас ремесло: вечно нам чудится, что нас подгоняет вдохновение…
Он ждал от нее вежливых возражений, и в самом деле губы у нее шевельнулись, но с них сорвалось только невнятное бормотание. Дама казалась очень взволнованной. Он извинился, что оставил ее сидеть в полумраке, и зажег верхний свет. При полном освещении ему сперва показалось, что лицо ее ему знакомо. Присмотревшись, он, однако, понял, что никогда ее не видел. И все же эта зрелость, эта полнота и особенно зонтик пробудили в его памяти какие-то отзвуки. Взгляды их встретились, и она произнесла с печальной иронией: «Вы меня, конечно, не узнаете?» Мартен возразил, но голос его звучал неуверенно, словно намекая, что он был бы рад, если бы она немного ему помогла. Посетительница склонилась над своим зонтиком, заметила на нем пыль, отряхнула ее затянутой в перчатку рукой и сказала, глядя ему в лицо: «Я жена Альфреда Субирона».
Мартен нимало не удивился, видя перед собой супругу начальника отдела. Романистов не так уж редко навещают их персонажи, хотя обычно они не заявляют о себе столь откровенно. Как бы то ни было, ее явление подтверждало, что ему с несравненным мастерством удалось вдохнуть жизнь в героев своей книги; он даже размечтался: «Ах, если бы те самые критики, которые уверяют, будто я далек от жизни, могли это видеть, как бы горько они раскаялись…» Между тем мадам Субирон продолжала, вздохнув так тяжко, что платье натянулось на груди:
— Я была уверена, что вы меня не узнаете! Сорок семь лет, верная жена, прекрасная хозяйка, никогда никаких скандалов, всегда честно исполняла свой долг — я, конечно, не более чем третьестепенный персонаж, совершенно не интересующий писателей. Им больше по сердцу всякие твари…
Мартен, тронутый горечью ее последних слов, попытался возразить. Она испугалась, что рассердила его, и поспешила добавить:
— Да я вас не упрекаю. Я же понимаю, что такое творческая личность… Месье Мартен, вы, вероятно, догадываетесь о цели моего визита. Когда два месяца тому назад я уезжала на юг с маленьким сыном, мою мать уже прооперировали, но повязок еще не сняли, и я не могла предвидеть результат. И вот позавчера я вернулась, увидела эту молодую женщину… Боже, какая перемена!
— Безусловно, она очаровательна, — вырвалось у Мартена.
— Очаровательна… Очаровательна! Разве женщина в семьдесят один год может быть очаровательной? Мама просто смешна. А мне куда деваться — ведь я выгляжу на двадцать лет старше, чем она! Это вам и в голову не пришло. Но вас хотя бы должна была возмутить эта скандальная, постыдная страсть! Боже мой, бедный месье Субирон — всегда был такой спокойный, такой сдержанный, такой любящий муж… как ему только в голову взбрело… Но что там все-таки произошло, пока меня не было? Вам-то все известно…
— Увы, это судьба, — вздохнул Мартен. — Вам не писали, чтобы вас не волновать, но знаете, месье Субирон заболел, и очень серьезно, его жизнь была под угрозой. Ваша матушка самоотверженно его выхаживала, и ее почти неотлучное присутствие у изголовья больного неизбежно привело к опасному сближению. Мужчина в сорок пять лет не может устоять перед такой юностью, такой красотой, когда они сами идут ему в руки. Попытайтесь это понять. И отдадим должное месье Субирону: он боролся изо всех сил. Только в прошлый понедельник он впервые обнаружил перед ней свою любовь. После ужина играли в домино, как всегда, вот уже пятнадцать лет, и месье Субирон нарочно проиграл, а ведь играли на целый франк.
Глаза мадам Субирон округлились, руки задрожали.
Запинаясь, она пробормотала:
— Чтобы Альфред… нарочно проиграл… ах, все кончено!..
— Да нет же, успокойтесь, — возразил Мартен. — Еще ничего не ясно. И ваша матушка тоже ни в чем не уверена. Она мучительно решает, как ей быть. Да и способна ли она, в определенном смысле, ответить на любовь вашего мужа? Я бы не решился это утверждать…
— Как бы там ни было, одно мне понятно, — простонала мадам Субирон, — Альфред ее любит… Когда я вернулась, я сразу заметила, какими глазами он смотрит на маму. Знаете, есть признаки, которые жену не обманут…
— Он ее любит, тут и спорить не о чем, — согласился Мартен. — В сущности, это трогательное и воистину прекрасное зрелище: неистовость желания, могущество любви, которая доныне не находила себе достойного выхода…
Мадам Субирон побагровела и вспыхнула аж до самого своего скромного декольте; она задохнулась от возмущения, и только это удержало ее от негодующих слов. Мартен, увлеченный своим сюжетом, забыл, кто его гостья, и говорил словно с собратом по перу.
— Признаюсь ли? — произнес он с застенчивой улыбкой. — Несмотря на всю мою решимость оставаться строго объективным, вспышка такого жгучего желания, угрожающая смести все преграды, все плотины, даже пробудила во мне какой-то смутный отзыв, какие-то неясные поползновения, чувство причастности. Порой мне самому кружит голову эта накаленная атмосфера; до того доходит, что я с трудом удерживаюсь, чтобы не ускорить события, не приблизить миг слияния влюбленных. Вы скажете: вот опасность, подстерегающая художника слова. Безусловно — но ведь художник тоже не деревянный.
Мадам Субирон вскочила и пошла прямо на него, сжимая в руках зонтик. Лицо ее исказила такая угроза, что он попятился аж до самого стола.
— Не деревянный! — возопила супруга. — Ну и не будьте, не будьте деревянным, на здоровье, сударь! Но я запрещаю вам вовлекать в разврат месье Субирона! Запрещаю! Если вы желаете приблизить миг слияния, как вы говорите, то пускай это будет законное слияние супругов, всегда живших в мире и согласии! Вот вам и материал для честного романа, который получше будет, чем всякое паскудство! У меня, сударь, тоже, знаете, есть и чувства, и все, что из этого следует… Месье Субирону жаловаться никогда не приходилось! Так зачем вы, спрашивается, вмешиваетесь с вашими историями?