Происхождение боли
Шрифт:
Рафаэль подавленно умолк, а Эжен ещё сказал ему внушительно:
— Кстати, не вздумайте бить моих тараканов.
Разжевав несколько гранул зубного порошка, потерев подмышками сухим обмылком, причесавшись щёткой для одежды, он быстро оделся, вышел на улицу через чёрных вход, по пути извлёк из почтового ящика (никогда — без дрожи) розовый конверт; на крыльце, под серыми тучками, вроде тех, что окружают Сикстинскую Мадонну, распечатал — ему слали пригласительный билет на бал, назначенный на шестое декабря; на изнанке отогнутого бумажного треугольника было написано: «Я так несчастна!!!», ниже жалобилась маленькая вялая ромашка, по-детски нарисованная тушью.
«Сколько ж раз надо получить от неба по носу, чтоб отучиться от кичбы и осуждения других? — сокрушился адресат, пряча конверт подальше от сердца, — Цветам не нужен адвокат-заступник; им — Макс
Эжен нашёл цветочный магазин и скрылся в нём на полчаса. Первые десять минут он одолевал стыд и желание убежать; перетерпев, обошёл все полки, все кадки, ряды ваз с розами, лилиями и такими цветами, в названиях которых он не был уверен, спросил у продавца про гиацинты; оказалось, что они бывают только с февраля; порылся в карманах — на хороший букет едва ли хватит… Вдруг заметил нечто странное — торчащий из горшка с землёй огурец с полудюймовыми шипами во все стороны и в веночке белых цветов, вроде майской лесной кислицы, только жёстче и мельче. «Это кактус, представитель американской пустынной флоры,» — отрекомендовал продавец. Эжен очаровался, вытряс на прилавок всё до су. Кактус он взял себе, для Дельфины же купил маленький белый конверт, прокол себе палец естественной иголкой, поставил гемодактилическую печать под язык конверта, прилепил на кровь самый красивый цветок, отщипнутый с макушки кактуса, запечатал имевшимся при магазине зелёным сургучом и попросил отправить по такому-то адресу. Кактус накрыли от мороза парусиновым колпаком и отпустили с покупателем.
«Вот такие надо на клумбы — попробуй сомни! Ещё можно вывести декоративную крапиву, розы тоже хороши (что-то у этой Исидоры их не было)… И чего я опять! как бы самого не затолкали в терновник…». Пораздумав у тропической витрины, Эжен отправился к Максу — порадовать приглашением, напомнить об Анастази, ну, и денег взять.
Макса в то утро разбудил Дервиль, сам поднятый за полночь с постели Гобсеком…
Беспутный граф предстал перед честным стряпчим в одном халате нараспашку. Оба были ошарашены: Дервиль не ожидал увидеть Макса голым, Макс вообще не понимал, откуда взялся этот тип, правда, он вскоре вспомнил о затеях Эжена и как ни в чём не бывало пригласил гостя к столу, позвал и представил детей; уже намазывая маслом хлеб для завтрака, завёл разговор о возможности приобрести бесхозный особняк в Латинском квартале, некогда известный как пансион мадам Воке. Максу видел, что Дервиль ждёт от него подвоха, и это его раздражало. Он стал спрашивать малышей, как им спалось, не напугал ли их вчера тот старик. Неловкость набухала, но вот явился Эжен со своим зелёным другом. Он зычно разздоровался со всеми, поставил на стол кактус, сдёрнул, как фокусник, с него чехол и пустился объяснять, что натолкнуло его на эту покупку, между делом бросил Максу открытку от Нусингенов, вызывающе сказал: «Поздравь меня и себя», подмигнул Полине и Жоржу, не удержался от новых шутоватых инвектив против Мельмота, затем осыпал просьбами Дервиля, заручился, признал, что стащил «Корсара»: «Мне ужасно хотелось прочитать эту поэму! Я сегодня же верну, только она у меня дома. Пойдёмте сейчас. И, пожалуйста, скажите господину Гобсеку, что я не имел дурных умыслов. Я просто поклонник этого поэта, меня к нему как магнитом тянет, и всякий, кто имеет такие вещи, по-моему, достоин безмерного почтения!».
У Дервиля на день были запланированы не только посиделки в обществе прожигателей жизни и поиски похищенной книги, поэтому он поторопил Эжена. Они вернулись на д'Артуа, где стряпчий получил «Корсара», потом расстались, успев обо многом деловом переговорить.
Машущая вслед полезному человеку рука Эжена вдруг отяжелела и упала. Сердце его глотнуло какой-то отравы. Он хватился кактуса, выскочил, как сумасшедший, на проезжую дорогу, чуть не врезался в катящий экипаж, напал на следующий, вцепившись в шлею, прижался к боку вставшей лошади. Извозчик закричал на него, замахнулся кнутом, но оробел, глянув в лицо, спрыгнул с козел, спросил, не нужна ли какая-нибудь помощь. Незлой человечий голос вернул Эжену рассудок, и дело кончилось миром…
Макс дождался побратима к полдню.
— Ты, — сказал, наливаю ему чаю, — вижу, напуган. Мне тоже неспокойно. Но я сдержу своё слово. Мне придётся отъехать уже завтра: путь неблизкий (под Дижон), и всё это ведь устроить не просто, так что тебе придётся собираться на бал самому, что огорчает, ибо как денди ты почти безнадёжен. Какой-то вкус у тебя есть, кажется, но
— Штауб. А почему был?
— Отныне тебя обшивает Мануэль Инкерман, и мы отправимся к нему немедленно.
— Я возьму с собой кактус.
Макс тихо засмеялся суровости голоса Эжена, подумал: «Да, вкус…» и медленно глубоко кивнул.
Новый портной был не стар, не толст, не лыс, не сутул, не бледен; у него было три уса, маленькие уши торчали из-за аккуратных расклешённых бачек; волосы он стриг коротко, кадык прятал под широким голубым платком — бант свисал ниже рёбер поверх складчатой блузы, в которой обычно воображают живописцев. Эжен нашёл его вид нелепым: ему не нравились цирюльные орнаменты на лице; сам он либо не брился вовсе, либо соскабливал всё начисто, щадя лишь свои прекрасные брови. Впрочем, он был до того на нервах, что закатанные рукава могли его взбесить… Макс не растянул приветствие дольше необходимого, подманил Эжена и препоручил его Инекерману, а сам вышел из салона.
((Он считал, что, оставшись без прикрытия, Эжен вряд ли отважится на какую-нибудь дичь.))
Для обмерки Эжену переодеться в эластичную рубашку, тонкую, предоставляющую глазу и ряды межреберных борозд, и углы таза, и яму вместо живота.
— Какого же рода костюм вам нужен? — выговорил портной.
— Бальный, — трагически ответил живой синеокий остов.
— К какому дню?
— К шестому.
— … У вас… довольно нетипичный параметры…
— Я знаю.
— Очень важно, чтоб за ближайшие пять дней вы сохранили теперешние размеры.
— Им ничто не угрожает.
— А — позвольте спросить — давно ли они у вас… установились?
— Около года, да и раньше я не слишком отличался…
Портной приступил к обмерке.
Глава XXXIV. Подарки для Дельфины
Дельфина получила послание от Эжена в третьем часу пополудни, сидя в своём будуаре и беседуя со своей единственной подругой — горничной Терезой — об Эжене и его загадочном поведении, о его бедности и скромности, неблагодарности и гордости. Вдруг вошёл дворецкий внёс по покои корзину белых роз, окрашенных по краям лепестков бледно-красным. На вопрос, от кого это, слуга протянул большой конверт. Оттуда на ладонь Дельфины выкатился тюбик чёрной туши для ресниц. Ещё в конверте лежала анонимная записка:
Милостивая государыня, госпожа баронесса!
Если Ваши глаза уже давно не находят утешения, оденьте их в подобающий траур, и Небо внемлет Вашей печали — вернёт Вам Вашу отраду.
— Как это — глаза в траур? — недоумела Дельфина, — Сурьмой их что ли обмазать, как герцогиня де Ланже на своём последнем балу?
Тереза уже извлекла из тюбика чёрную, приизогнутую для удобства щётку и подала недогадливой даме, кивая на зеркало: приступайте.
После долгой тренировки, многократных умываний Дельфина наконец отемнила свои длинные ресницы, подкрасила брови и признала, что так хоть и мрачно, но по-своему красиво.
Глава XXXV. Анна и Лиза
Странницы по Преисподней долго спорили, кому первой ступить на высокий мост над зелёной рекой. Наконец они договорились, что Анна пойдёт второй, чтоб при случае удержать Лизу от падения. Сделав пять шагов по каменному перешейку, Лиза не выдержала страха упасть и легла плашмя, поползла, как сонная ящерица. Анне захотелось крикнуть на неё: «Встань! Ты же человек!», но вскоре она сама почувствовала, что опоры нет, кругом только медленный тяжёлый ветер, а внизу — поток, и она тоже приникла к мосту, полежала немного без движения, глотая слёзы унижения, потом, благочестивая и разумная с колыбели, решила, что так и надо, что в гордыне правды нет,… вдруг вспомнила, что есть люди, которые предпочли бы погибнуть стоя, но не выжить, пресмыкаясь. Было ли это их греховным заблуждением?… Почему?… «Почему я должна ползти, если могу шагать? — подумала Анна, — Вот они при мне, мои ноги, и эта дорога — как все дороги». Она поднялась, опираясь ладонями, села по-японски, потом встала и медленно пошла, напряжённо глядя на пальцы ног и шепча молитвы. Время от времени она снова садилась, переводила дух, благодарила Бога за помощь, которую ощущала как никогда явственно. Если в начале перехода собственное духовное тело казалось Анне словно заржавевшим, то к концу оно сделалась лёгким и гибким. Она так сосредоточилась, что даже не расслышала, как Лиза, добравшаяся до другого берега, зачем-то её окликнула… Последний шаг, и… спутница повисла у Анны на шее: