Происхождение фашизма
Шрифт:
Конечно, теории, противопоставляющие элиту толпе, имеют древнее происхождение, но в эпоху империализма, когда формировалась новая элита в виде финансово-промышленной олигархии, когда резко возросла политическая роль масс, они обрели качественно новые признаки, прежде всего воинствующий антигуманизм. Важным составным элементом элитарных теорий стала идея манипулирования массами в интересах правящих верхов.
Глубокого презрения к массам — толпе — исполнены произведения современника Ницше Г. Лебона. «Цивилизации создавались и оберегались маленькой горсткой интеллектуальной аристократии, никогда толпой, — писал он, — Сила толпы направлена лишь к разрушению»{77}. Толпа руководствуется бессознательным инстинктом. Она способна воспринимать лишь упрощенные до предела идеи. Чтобы увлечь толпу, нужно обращаться не к ее разуму, которого нет, а к ее воображению. Она топчет слабых и преклоняется перед сильными: «Тип героя, дорогого сердцу толпы, всегда будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу, власть внушает ей уважение, а меч заставляет бояться»{78}. Не случайно эссе Лебона зачитывались Муссолини и Гитлер.
Итальянский социолог В. Парето в своих сочинениях в отличие от Лебона первостепенное внимание уделил не массе, а элите. Борьба элит — вот ось социальной истории; масса не более чем инструмент в их руках. Элита же, по Парето, распадается на два типа: лисиц и львов, в процессе борьбы сменяющих друг друга{79}. Образы, заимствованные у Макиавелли, фактически отражают реальное чередование либеральных и консервативных методов отстаивания классового господства буржуазии. Из трудов Парето явствовало, что в первые десятилетия XX в. как раз назрела необходимость свержения слабых лисиц, делающих ставку на хитрость и маневрирование, могучими львами, предпочитающими идти напролом. Если лисиц сковывает всеразъедающий скепсис, то львы преисполнены веры и решимости — качеств, необходимых, на взгляд Парето, для спасения существующих порядков.
Рост социально-экономической и политической неустойчивости буржуазного мира порождал сомнение в стабильности и закономерности бытия в возможности предвидения хода исторических событий и процессов, т. е. если говорить в более широком смысле, в возможности познания общественной жизни. Отсюда и неверие в познавательную силу разума, иррационализм. Свойственный периоду поступательного развития капитализма культ разума уступил место иному кумиру — интуиции. Иррационализмом и интуитивизмом пропитались самые разнообразные течения реакционной культуры и философско-социологической мысли, создаваемые ими произведения и концепции.
Наиболее популярным теоретиком интуитивизма был французский философ А. Бергсон, которого в начале XX в. титуловали «князем современной философии». С Ницше Бергсона роднило то обстоятельство, что его произведения облечены в прекрасную литературную форму. Известный английский философ Б. Рассел сравнивал учение Бергсона с образной эпической поэмой, «в основу оценки которой должны быть положены эстетические, а не интеллектуальные критерии»{80}. Интересно, что в 1927 г. французский философ получил Нобелевскую премию… в области литературы.
Бергсон отдает предпочтение интуиции перед интеллектом потому, что, по его мнению, только благодаря интуиции и можно проникать в сущность вещей. Причем наряду с интуицией, опирающейся на научные знания, Бергсон признает и мистическую интуицию. Бергсоновский антиинтеллектуализм производил особое впечатление оттого, что его проповедовал один из самых рафинированных интеллектуалов эпохи. Возможности интеллекта, по Бергсону, ограничены в основном познанием неодушевленной материи, а жизнь, вообще все живое познается посредством интуиции. Если свойствами интеллекта являются умозрительность, пассивность, то свойствами интуиции — активность, действие. «В целом бергсонизм, — пишет советский ученый В. Н. Кузнецов, — способствовал усилению в искусстве антиреалистических тенденций, а в политике — авантюризма и волюнтаризма»{81}.
Не удивительно, что в бергсонизме нашли философское оправдание стихийного политического действия французские анархо-синдикалисты. Речь идет о специфической ветви синдикалистской идеологии, которая сыграла определенную роль в процессе генезиса фашизма практически во всех романских странах. Она связана с именем Ж. Сореля, плодовитого публициста, претендовавшего на роль ученого. Взгляды Сореля отличались исключительным эклектизмом. Поэтому из его писаний извлекали ценное для себя и крайне правые, и левацкие элементы.
Сорель призывал рабочий класс к «прямому действию», кульминацией которого должна стать всеобщая стачка. Всеобщая стачка провозглашалась им одновременно и средством и целью. В сущности, это понятие было лишено всякого реального содержания. Призывом к всеобщей стачке следовало, по мысли Сореля, просто (вспомним Лебона) привести в движение массу, побудить ее к действию (недаром в лебоновском анализе поведения толпы Сорель находил много верного).
«Слепая вера в чудодейственную силу всякого action directe[5]; выхватывание этого «непосредственного воздействия» из общей социально-политической конъюнктуры без малейшего ее анализа…» — вот что характерно, по словам В. И. Ленина, для подобных взглядов{82}. Следствие преклонения перед прямым или непосредственным действием — экстремизм, когда действие, активность превращаются в самоцель.
Воззрения Сореля — реакция на реформизм внутри рабочего движения и на гибкую тактику социального маневрирования, использовавшуюся либеральными фракциями буржуазии. В либерально-реформистской политике Сорель и его единомышленники видели лишь признак вырождения буржуазии, ее слабости, а между тем это был эффективный метод отстаивания ею своего классового господства. Синдикализм же мог противопоставить ей лишь революционаристскую фразеологию, абстрактные лозунги.
«Размышления о насилии» — таково название самой известной книги Сореля, увидевшей свет в 1907 г. Правда, точнее ее можно было бы озаглавить «Апология насилия». Причем прославлялось насилие вообще, независимо от того, с какой стороны оно исходило и какие цели преследовало. Чем воинственнее буржуазия, утверждал Сорель, тем воинственнее рабочий класс. В качестве средства для стимулирования воинственного духа буржуазии, с точки зрения Сореля, подошла бы «большая война, которая смогла бы опять вызвать приток энергии»{83}.
Немало точек соприкосновения имелось не только между взглядами Сореля и Лебона, но и Парето. С итальянским социологом Сорель находился в дружеских отношениях, поддерживал с ним регулярную переписку. Кроме общей ненависти к парламентарной демократии, их сближал элитаризм, который особенно наглядно проявлялся в презрении синдикалистского идеолога к массе.
Показателен тот факт, что Сорель нашел общий язык и с наиболее активными элементами «Аксьон франсэз». Духовным сыном Сореля, причем любимым сыном, не без основания называл себя один из родоначальников французского фашизма — Ж. Валуа, выходец из синдикалистских рядов. В 1912 г. Валуа создал кружок имени Прудона из синдикалистов и националистов. По его словам, этот кружок являлся прообразом основанного им позднее, в 1925 г., «Фэсо» — первой организации во Франции, открыто назвавшей себя фашистской.
Среди тех, кому фашизм обязан своим идейным «богатством», Муссолини называл прежде всего Сореля. «Теоретик синдикализма способствовал своими грубыми теориями о революционной тактике формированию дисциплины, энергии и мощи фашистских когорт», — писал близкий приспешник Муссолини Д. Гранди в предисловии к книге Г. Сантонастазо «Сорель», опубликованной в 1929 г. Сам Сантонастазо приписывал Сорелю заслугу в произнесении «нового слова… против всякого демократического вырождения и гуманитарных искажений всех тех, кто любит всеобщее лобызание»{84}.