Происхождение фашизма
Шрифт:
У лидера «Аксьон франсэз» Ш. Морраса политические и эстетические воззрения нередко сливались воедино. Поэтому его политические идеи представали в эстетизированной форме, а эстетические воззрения были насквозь политизированы. Их лейтмотив — возрождение ценностей классицизма, своего рода неоклассицизм. Все, что не укладывалось в каноны этого неоклассицизма, клеймилось презрением как «романтизм», который политически ассоциировался с революцией, либерализмом, анархией — короче говоря, с потрясением устоев. Неоклассицизм у главных его глашатаев — Морраса и Барреса — политически идентифицировался с «твердым порядком», строгой иерархией, т. е. фактически с режимом диктаторского типа.
Моррас и Баррес приобрели довольно прочную репутацию борцов против декаданса, который они отождествляли с романтизмом, включая в эту рубрику все неугодные им явления культуры, в том числе и прогрессивные. Вообще для них не существовало современного искусства — Ван-Гога и Пикассо, Равеля и Дебюсси. Политический консерватизм органично сочетался с консерватизмом культурным. Неоклассицизм Моррасойского образца, будучи порождением кризиса буржуазной культуры, паразитировал на этом кризисе, выступая в качестве защитника ценностей классической культуры от упадка.
«Моррас, — пишет американский историк М. Кёртис, — был доминирующей фигурой в неоклассицизме и мог бы назвать среди своих интеллектуальных учеников Т. Э. Хьюма, Э. Паунда и Т. С. Элиота»{95}. Как известно, и Элиот, и Паунд, оба выдающиеся поэты, впоследствии оказались среди идейных сторонников фашизма, а Паунд опустился даже до прямого сотрудничества с людьми Муссолини. Характерно признание Элиота, сделанное им в 1928 г.: «Большинство концепций, которые могли привлечь меня в фашизме, я, кажется, уже нашел в трудах Шарля Морраса»{96}.
Антигуманизм, нараставший в среде определенной части верхов английского общества, в его интеллектуальной элите, ненависть к демократии, отождествляемой с беспорядком, разрушением устоев, приобрели программный характер у Т. Э. Хьюма. Эстетические воззрения Хьюма не отличались особой оригинальностью, в них можно обнаружить влияние Бергсона, Ницше, Морраса. Интересно, что именно Хьюм перевел на английский язык «Размышления о насилии» Ж. Сореля. Во введении к своему переводу он отмечал близость между Сорелем и «Аксьон франсэз» как политическую, так и эстетическую. Особенно выделял Хьюм то обстоятельство, что их общей эстетической платформой являлся классицизм. Представления самого Хьюма о классицизме в принципе были идентичны моррасовским.
Проповедуя жесткий порядок классицистского типа, Хьюм обрушивался не только на хаотическую неупорядоченность декаданса, но и имел в виду сферу политики:
«Человек по своей природе плох, и он способен достигнуть чего-либо лишь благодаря дисциплине — как этической, так и политической»{97}. Сам Хьюм погиб во время первой мировой войны, но среди тех, кто разделял подобные взгляды, нашлось позднее немало почитателей «твердого порядка» муссолиниевской Италии и даже гитлеровского рейха.
Влияние Хьюма испытали те англо-американские писатели, которые в 20–30-х годах составляли подразделение пресловутого «литературного иностранного легиона» фашизма.
Основной смысл обращения к культурно-идеологической сфере заключается не столько в распознавании контуров идей и концепций, в том или ином виде усвоенных и использованных фашистами, не в поиске идейных предтеч фашизма, сколько в раскрытии влиятельных тенденций духовной жизни, способствовавших вызреванию эмбрионов исследуемого явления.
Конечно, было бы упрощением видеть прямых предшественников фашизма в тех крупных представителях реакционной буржуазной культуры и философско-социологической мысли, произведения которых существенным образом влияли на духовный климат эпохи.
Надо сказать, что большинство фашистских лидеров и идеологов вообще стояли в стороне от культуры, в лучшем случае кое-кто из них подхватывал обрывки реакционных философских или эстетических концепций, причем чаще всего не из первых рук. Наиболее органично вошли в фашистский арсенал всякого рода социал-дарвинистские и расистские идеи. Но это отнюдь не снимает исторической ответственности с реакционных мыслителей, литераторов, художников. Их деятельность не только симптом, но и один из источников всеобъемлющей империалистической реакции.
Глава 2
ТРЕБУЮТСЯ ДИКТАТОРЫ
И «НАЦИОНАЛЬНЫЕ БАРАБАНЩИКИ»
ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА —
КАТАЛИЗАТОР ФАШИЗМА
Из эмбрионального состояния фашизм начинает выходить в годы войны. «Европейская война, — писал В. И. Ленин, — означает величайший исторический кризис, начало новой эпохи. Как всякий кризис, война обострила глубоко таившиеся противоречия и вывела их наружу, разорвав все лицемерные покровы, отбросив все условности, разрушив гнилые или успевшие подгнить авторитеты»{98}. Под воздействием первой мировой войны в буржуазном мире усилилась тяга к авторитарным методам правления, выросло политическое могущество монополий, их влияние на государственный аппарат. Развязывая первую мировую войну, господствующие классы империалистических государств рассчитывали направить вовне накопившееся социальное недовольство, сбить накал революционного движения, в предвоенный период усилившийся во всей Европе. «Если возникнет великая европейская война, то социализм будет отброшен по крайней мере на полвека назад, а буржуазия спасена на это время», — еще за десять лет до начала всемирной бойни утверждал В. Парето{99}.
Подобные расчеты верхов были опрокинуты подъемом революционного движения, последовавшим в результате вызванного войной крайнего обострения социально-экономических и политических противоречий. Однако влияние империалистической войны способствовало и нарастанию крайне реакционных тенденций. В начальный период войны по воюющим государствам прокатилась мощная волна шовинизма. Она захватила самые широкие слои населения. Только наиболее закаленные отряды рабочего движения остались на твердых интернационалистических позициях. Напору шовинизма поддались и правые социал-демократы, и синдикалисты, ранее грозившие милитаристам ответить на войну всеобщей стачкой.
Дала плоды неустанная националистическая пропаганда, которая в широких масштабах и разнообразных формах велась реакционными силами в предшествующие годы. «Отныне я не знаю партий, для меня есть только немцы», — торжественно провозгласил с началом войны кайзер Вильгельм II. «Здесь нет больше противников, здесь есть только французы», — утверждал в то же самое время председатель французской палаты депутатов Дюшанель. Действительно, могло показаться, что в атмосфере националистического угара рухнули социальные барьеры, что якобы «общие национальные интересы» сплотили верхи и низы. Массы, правда, вскоре отрезвели от шовинистического опьянения, но августовские дни 1914 г. остались в сознании господствующих классов наглядным доказательством возможности вовлечения широчайших слоев населения в русло империалистической политики. «Дух августа 1914 года» служил для правящих верхов вдохновляющим примером.