Происхождение фашизма
Шрифт:
Еще в довоенный период наметились тенденции к расширению диапазонов консервативной и либеральной политики обычного типа. Под воздействием Великой Октябрьской социалистической революции эти тенденции обретают более четкие, завершенные формы. Следствием расширения диапазона либеральной политики влево явилось возникновение ее либерально-реформистского варианта на основе союза либеральной буржуазии с реформистским крылом рабочего движения. Тесное сотрудничество между реформистами и правящими классами сложилось в годы первой мировой войны. Именно тогда был заложен фундамент либерально-реформистского блока во многих воевавших государствах. «Война, — писал В. И. Ленин, — ускорила развитие, превратив оппортунизм в социал-шовинизм, превратив тайный союз оппортунистов с буржуазией в открытый»{121}.
Мысль о необходимости такого Союза в послевоенные годы все глубже проникает в сознание представителей различных буржуазных идейно-политических течений. Об этом, например, постоянно говорил
Фракции верхов, привыкшие полагаться исключительно на силу, ощущают слабость традиционных методов управления. В стремлении сбить революционную волну, вызванную непосредственным воздействием Великого Октября, они санкционируют насилие в таких масштабах и формах, которые не укладывались в рамки обычных представлений о консервативном типе политики. Как отмечал В. И. Ленин, «империалисты всех стран не останавливаются перед самыми зверскими средствами подавления социалистического движения»{124}. Крайней формой реакции в конечном счете и стал фашизм. Правда, это явление не сразу обрело свой собственный облик, теряясь еще в общем реакционном потоке. Тем не менее В. И. Ленин определил социально-политическую функцию фашизма, указал на единство тактических установок фашистов и тех группировок господствующих классов, которые избрали курс на контрреволюционный террор. Фашизм как политический метод становится реальным воплощением нового экстремистского варианта консервативной политики. Однако при всем тесном политическом и генетическом родстве с традиционной консервативной реакцией фашизм представлял собой качественно новое явление, порожденное общим кризисом капиталистической системы. Из эпизодически используемого средства насилие превращается в норму общественной жизни, перманентный террор подкрепляется демагогической апелляцией к массам. Насилие было наиболее естественной реакцией верхов на резкое обострение классовой борьбы. Буржуазия, подчеркивал В. И. Ленин, была запугана «большевизмом», озлоблена на него до умопомрачения, и именно поэтому она сосредоточивает внимание на насильственном подавлении большевизма{125}. Говоря о годах революционного подъема, когда рабочие «повсюду поддались чарам большевизма», итальянский либеральный политик Ф. Нитти делает такое признание: «Как трудно было управлять в то время без кровопролития и сохранять средний курс между реакцией и революцией!»{126}.
Капиталистический мир оказался во власти «великого страха», который в сознании идеологов буржуазии, ее интеллектуальной элиты вызывал историческую параллель с паникой, пережитой феодально-абсолютистским «старым порядком» во времена Великой французской революции. «Наш мир подавлен страхом перед революцией», — констатировал один из английских комментаторов в 1920 г. В связи с этим он привел слова Б. Дизраэли о том, что «нет более отталкивающего зрелища в мире, чем патриций, охваченный паникой»{127}. Это был не только страх перед сегодняшним днем. Его подоплека была гораздо глубже и серьезнее; буржуазия теряет историческую перспективу. В ее рядах становится все больше тех, кто еще только чувством, а кто уже и разумом, воспринимал послевоенную действительность как совершенно новую эпоху по сравнению с довоенной «золотой порой».
Главной приметой новой эпохи явились революционные потрясения грандиозного масштаба, она не сулила ничего утешительного господствующим классам. Будущее выглядело достаточно мрачным. Окончательно рухнули наивно-оптимистические позитивистские воззрения, преобладающим мотивом в идеологии и психологии буржуазии Запада становится исторический пессимизм. Основным содержанием «нашего времени», утверждал в начале 20-х годов испанский философ X. Ортега-и-Гассет, является процесс смены рационалистической эпохи эпохой разочарования{128}. «Мы несомненно подошли к тому моменту развития, который прямо аналогичен положению римской плутократии к концу республики», — писал тогда же В. Парето{129}.
В это время на Западе успехом пользовалась книга реакционного немецкого философа О. Шпенглера «Закат Европы». Само ее название стало емкой формулой буржуазных представлений об эпохе. «Необычайный успех книги Шпенглера, которой в 1918–1923 гг. зачитывалась вся Германия, — пишет советский философ В. Ф. Асмус, — не есть успех философский,
Послевоенное время связано с нарастанием антигуманистических тенденций в духовной жизни Запада. Вспомним Серенуса Цейтблома из «Доктора Фаустуса». Этот герой Т. Манна — воплощение гуманистического начала — испытал после войны потрясение, острый страх перед судьбой, первопричиной которых было чувство, «что завершилась эпоха, не только охватывавшая девятнадцатый век, но восходившая к концу средневековья, к подрыву схоластических связей, к эмансипации индивидуума, к рождению свободы… словом, эпоха буржуазного гуманизма»{131}. Если сам Серенус Цейтблом был охвачен ужасом при виде крушения всего, что представляло для него высшую ценность, то многие из тех, кто окружал его, стремились как можно скорее избавиться от «оков гуманизма». Откровенная проповедь насилия, воинствующий иррационализм, решительный отказ от гуманистических ценностей — таковы духовные спутники исторического пессимизма.
Складываясь под влиянием политических и социально-экономических процессов, подобное мировосприятие существенным образом влияло на духовный климат, который в свою очередь оказывал сильное обратное воздействие на политическое поведение буржуазии. Исторический пессимизм создавал питательную почву для политического авантюризма, стратегии игры ва-банк. Такого рода настроения, естественно, благоприятствовали консервативно-экстремистским, а не либерально-реформистским тенденциям.
В созданном буржуазией аппарате насилия существенная роль была отведена военщине. Это обстоятельство специально отмечал В. И. Ленин: «…преступнейшая и реакционнейшая империалистская война 1914–1918 годов воспитала во всех странах и выдвинула на авансцену политики во всех, даже самых демократических республиках именно десятки и десятки тысяч реакционных офицеров, готовящих террор и осуществляющих террор в пользу буржуазии, в пользу капитала против пролетариата»{132}. Наряду с официальными звеньями аппарата насилия буржуазия использует всякого рода парамилитаристские организации, вербуя в них демобилизованных военных, взбесившихся от страха перед революцией мелких буржуа, реакционное студенчество, деклассированные элементы.
Наиболее важную роль подобные формирования сыграли в послевоенной Германии. Мысль о создании добровольческой армии для борьбы с революционным движением возникла у германских милитаристов еще до Ноябрьской революции.
Германская военщина в союзе с правыми социал-демократами на деньги монополий осуществила эту идею, использовав новоявленных ландскнехтов для расправы с революционными выступлениями. Кстати, пять миллионов марок пожертвовал на столь важное дело и Ратенау, вскоре сам погибший под пулями этих профессиональных убийц. Добровольческие корпуса (фрейкор), численность которых колебалась от 200 тыс. до 400 тыс. человек, были организованы как воинские части, их командиры сосредоточили в своих руках огромную реальную власть{133}.
В рядах фрейкора сошлись всякого рода авантюристы, которым был противопоказан мирный образ жизни, уголовные личности, почуявшие возможность дать выход своим человеконенавистническим инстинктам и безнаказанно поживиться за чужой счет. Были среди фрейкоровцев и убежденные враги революции. Свою ненависть к ней они переносили и на тех представителей буржуазии, которые, по их мнению, были слишком либеральными, мягкотелыми. Не только в методах, но и в идеологии фрейкора много общего с нацизмом. В частности, для нее характерны антикапиталистическая фразеология, проповедь «окопного социализма», якобы отметающего всякие классовые антагонизмы. Фрейкоровцы составили костяк нацистских штурмовых отрядов, дали нацизму ядро руководящих кадров{134}.
Подобного рода военизированные организации были созданы и в Италии. Крупные предприниматели и особенно землевладельцы формируют специальные отряды для борьбы с революционными рабочими и крестьянами. Элементы, во многом сходные с германскими фрейкоровцами, составляли ядро экспедиционных сил Д’Аннунцио, с одобрения наиболее агрессивных кругов итальянской буржуазии захвативших порт Фиуме (Риека) на Адриатическом побережье Югославии. Многие из тех, кто участвовал в фиумской авантюре, оказались в рядах фашистов. Сами фашисты превратились в существенный фактор политической жизни после того, как стали платными ландскнехтами землевладельцев Паданской долины. Фашистские отряды (скуадры), представлявшие собой организованные по военному образцу подразделения, широко использовали военный опыт. «Наши враги, — писал П. Тольятти, имея в виду фашистов, — ведут войну всерьез. Даже термины, используемые фашистами для определения своих действий, заимствованы у военных. Так, операции у них — фронтальные или обходные — проводятся в соответствии с методами ведения войны. Фашисты действуют, применяя приемы и методы, которым солдаты и офицеры научились за время войны»{135}. Еще в сентябре 1920 г. в циркуляре итальянского генерального штаба воинским начальникам предписывалось рассматривать фашистские отряды «как силу, которая может быть использована против антинациональных, подрывных элементов»{136}.