Происхождение фашизма
Шрифт:
Казалось бы, эта цепь событий работает на версию об изначальном «социализме» Муссолини. Однако если проанализировать те мотивы, те идейно-политические установки, которыми руководствовался будущий дуче, то дело предстает совершенно в ином свете. Хотя «социалист», притом ультралевый, Муссолини порой взывал к имени К. Маркса, марксистское учение было ему глубоко чуждо. «О социализме я имею варварское представление, — не без кокетства заявлял Муссолини, — я воспринимаю его как самый великий акт отрицания и разрушения, который когда-либо регистрировала история». Муссолини фактически не отличал марксизм от вульгарного материализма. Вообще его знакомство с трудами Маркса было крайне поверхностным. Весьма сомнительно, полагает Г. Джудиче, чтобы Муссолини знал более двух-трех произведений Маркса. Цитаты он обычно брал из вторых рук, чаще всего у Сореля и сорелианцев, из их газетных и журнальных статей. Чего стоит такое высказывание Муссолини: «Благодаря книгам Сореля мы достигли более верного понимания марксизма, чем то, которое прибыло к нам из Германии в неузнаваемом виде»! «Постигая» таким образом Маркса, он зато в подлинниках читал Штирнера, крайний индивидуализм которого Маркс и Энгельс развенчали с убийственной иронией в «Немецкой идеологии», и, конечно же, Ницше. Их взгляды совпадали с умонастроением и характером будущего
Откровенный цинизм, авантюризм, моральная нечистоплотность — все это уживалось у Муссолини с чувством собственной исключительности. «Я ненавижу здравый смысл и ненавижу его во имя жизни и моего неистребимого вкуса к авантюрам», — изливал он душу очередной любовнице. У Муссолини начисто отсутствовало социальное самосознание. Себе самому он представлялся кем-то вроде свободного художника, оторванного от каких бы то ни было социальных корней. Во время одного из разговоров с Муссолини весной 1932 г. немецкий писатель Э. Людвиг спросил своего собеседника: «Во время поездки в Рим (по приглашению короля после пресловутого «похода на Рим!» — П. Р.) чувствовали Вы себя художником, начинающим творение, или пророком, выполняющим свою миссию?». Ответ Муссолини был кратким: «Художником»{176}. Это одновременно и эффектная поза, и отражение асоциальности, и глубокий внутренний авантюризм, тем более опасный, что он не исключал холодного расчета и незаурядной тактической ловкости. Очень близкий ему младший брат Арнальдо говорил: «Следует признать, что в основе характера моего брата иногда обнаруживалось нечто уголовное»{177}.
Для Муссолини была характерна тяга к лидерству, стремление повелевать, распоряжаться. На пути к власти он готов использовать любые средства, включая преступные. В то же самое время он в определенных ситуациях предпочел бы беспрекословно повиноваться, уйти от принятия ответственных решений, переложить их тяжесть на плечи других. «Мне нравилась солдатская жизнь. Чувство иерархии соответствовало моему темпераменту», — вспоминал Муссолини о тех временах, когда ему приходилось отбывать воинскую повинность. Начальство сначала с подозрением встретило человека, имевшего репутацию смутьяна. Но затем, не без гордости говорил Муссолини, «капитан, майор и полковник находили по отношению ко мне слова самой высокой похвалы». И это был тот самый Муссолини, который годом раньше в статье под кричащим названием «Дезертировать!» призывал парализовать чудовище милитаризма. Он возмущался тем, что пролетариат принужден платить кровавый налог, поставляя в казармы своих сыновей. «У вас есть хорошее и верное средство, чтобы избежать позорного военного принуждения: дезертировать!» — обращался он к трудовому люду. Сам же Муссолини, будучи в армии, зарекомендовал себя рьяным служакой. «Все же прекрасно было в траншеях, нужно было только повиноваться», — признавался Муссолини своему биографу Маргерите Сарфатти в трудный момент послевоенной политической борьбы, когда необходимо было принимать ответственные решения. За трескучей риторикой и вызывающей манерой поведения дуче зачастую скрывались слабость и неуверенность. Элементы мании величия сменялись состоянием абсолютного безволия, депрессии.
Особенности индивидуально-психологического склада Муссолини представляют отнюдь не самодовлеющий интерес. Они помогают понять, почему он был так открыт для восприятия самых разнообразных экстремистских тенденций эпохи. Кроме Штирнера и Ницше, глубокое влияние оказали на него Бергсон и Сорель. Их понятийный аппарат и даже фразеология узнаются в статьях «социалиста» Муссолини. Когда журнал германских социал-демократов упрекнул Муссолини в бергсонианстве, он отвечал, что не находит «прямой несовместимости между Бергсоном и социализмом»{178}. Бергсонианская апология интуиции, конечно же, не могла не импонировать авантюристическим наклонностям Муссолини. Из синдикалистских концепций Сореля Муссолини быстро извлек их экстремистское ядро, прежде всего идею «прямого действия», не обращая внимания на остальное. Восторженный отклик у Муссолини нашел сорелианский гимн насилию. Он переводит несколько абстрактные положения Сореля на живой, конкретный уровень: «Мое представление о насилии простое, может быть, наивное, примитивное, если хотите, традиционное. Для меня насилие — это явление физическое, материальное, мускульное». В духе Сореля, которого он называл «нашим учителем», Муссолини предлагает «оздоровить» социализм: «Если социализм не желает умереть, он должен набраться смелости быть варварским». Особенно привлекала его сорелианская концепция «мифов». Если марксисты стремились донести свои идеи до сознания масс, раскрывая их рациональное содержание, то Муссолини надеялся повлиять на инстинкты и эмоции толпы с помощью мифологизированных идей. Для триумфа великих идей, утверждал он вслед за своим мэтром, нужно, чтобы «они воздействовали на душу толпы, как мифы»{179}. Не случайно Муссолини высоко ценил и неоднократно перечитывал пронизанную презрением к массам книгу Г. Лебона «Психология толпы». «Масса любит сильных людей. Масса — женщина», — говорил Муссолини, уже будучи диктатором.
Для подвизавшегося в социалистической прессе Муссолини гораздо ближе по духу и стилю были такие журналы, как «Леонардо», «Воче», издания футуристов. Вокруг «Леонардо» и «Воче» группировались молодые литераторы, претендовавшие на роль интеллектуальной элиты. Главными фигурами среди них были Д. Преццолини и Д. Панини{180}. Журналы знакомили итальянцев с зарубежной литературой, эстетикой и философской мыслью. Кстати, именно из них, а не из первоисточников почерпнул Муссолини представления о модных зарубежных философских учениях, в частности о прагматизме. Уже к началу Ливийской войны группы «Леонардо» и «Воче» обретают ярко выраженный националистический облик. По словам Э. Гарэна, люди из этого круга превратились «в мистиков насилия, мистиков расы, мистиков войны, теоретиков ненависти, адвокатов войны»{181}. «Каждый, кто желает узнать самые новые духовные явления и самые глубины современной итальянской культуры, каждый,
В формировании Муссолини-политика существенную роль сыграли и идеи В. Парето. С ним он познакомился довольно рано, будучи в Швейцарии. Муссолини быстро усвоил учение Парето о «циркуляции элит». Уже будучи лидером фашистского движения, он обосновывал свои притязания ссылкой на Парето: «Если правящий класс умирает, необходимо, чтобы… поднялись новые социальные элиты и заменили его»{182}. Муссолини явно чувствовал себя паретианским львом, которому предназначено сменить запутавшихся и обессилевших лисиц. Тем более и родился он в день Льва (29 июля). Это царственное животное он считал символом своей личности. Став диктатором, Муссолини держал во дворце на виа Рассела клетку с доставленным из зоопарка львенком. Когда тот вырос, его заменили молодой львицей. Один из слуг диктатора был свидетелем такой сцены. Появившись в дворце Киджи после визита в львиную клетку, Муссолини понюхал свои руки и воскликнул: «Запах льва!»{183}. В этой сцене весь Муссолини с его самолюбованием, позерством, дешевой претенциозностью.
Духовный мир Муссолини был своеобразным аккумулятором различных вариантов экстремизма, которые затем преломлялись в его пропагандистской и политической деятельности. Правда, экстремизм Муссолини отнюдь не был слепым. Он имел прагматический оттенок. Муссолини прямо ссылался на отца прагматизма, американского философа У. Джеймса: «Прагматизм Уильяма Джеймса также очень помог мне в моей политической карьере. Он дал мне понять, что тот или иной человеческий поступок должен оцениваться скорее по своим результатам, чем на основании доктринальной базы»{184}. Но Муссолини явно преувеличивал степень знакомства с учением Джеймса. Скорее всего, кое-какие обрывки он узнал из «Леонардо» и «Воче». Когда американский философ Г. М. Кэллен, автор работ о Джеймсе и Бергсоне, в 1926 г. был принят Муссолини, он надеялся на интересную и содержательную беседу. Однако его постигло разочарование. «Дискуссия о прагматизме, — констатировал он, — закончилась полным фиаско. Совершенно ясно, что дуче лучше знал имя Уильяма Джеймса, чем его учение»{185}. Как и во многих других случаях, ссылки на авторитет тех или иных имен должны были придать интеллектуальный оттенок, в известной мере даже облагородить беспринципные политические трюки и махинации. «Мы позволяем себе роскошь быть аристократами и демократами, консерваторами и прогрессистами, реакционерами и революционерами, сторонниками легальности и нелегальщины в зависимости от обстоятельств времени, места и окружающей среды», — говорил Муссолини. Подобная политическая всеядность была характерна для него и раньше, однако не проявлялась до поры до времени столь откровенно.
Когда в Италии поднялась волна интервенционизма, Муссолини своим острым политическим чутьем уловил, что пришел его час. Крайнему волюнтаристу и авантюристу, ему было неуютно в рядах Социалистической партии, хотя он и сумел высоко подняться по лестнице партийной иерархии. Но как раз опыт лидерства в партии, чуждой для него, убедил Муссолини в том, что она никогда не станет послушным инструментом для осуществления его честолюбивых замыслов. Состав Социалистической партии, организационные принципы, программа — все это исключало возможность превращения ее в орудие политического авантюриста. Муссолини нужна была организация другого рода, которая слепо и беспрекословно подчинялась бы его воле, невзирая на самые головокружительные повороты политической игры. В значительной мере прав Г. Джудиче, когда он пишет, что предательство Муссолини по отношению к Социалистической партии можно расценивать как логически обусловленный акт верности самому себе{186}. Предательство Муссолини носило ярко выраженный политический характер. Он порвал с социалистическим движением в тот момент, когда для него открылись иные, более подходящие политические возможности. Следует отметить, что разрыв с Социалистической партией еще не означал немедленного отказа от левацких устремлений. Его представления о революции ассоциировались с войной{187}.
25 сентября 1914 г. Муссолини в качестве редактора «Аванти!» написал статью «Слово пролетариату», выдержанную в духе линии Социалистической партии на нейтралитет. Но уже 18 октября без согласования с руководством партии, по собственной инициативе, он публикует статью «От нейтралитета абсолютного — к нейтралитету активному и действенному». Отказ от нейтрализма в его истолковании выглядел революционным шагом. «Хотим ли мы — как люди и как социалисты — быть инертными зрителями этой грандиозной драмы? Или не пожелаем ли мы каким-то образом и в каком-то смысле быть ее действующими лицами?» — обращался он к читателям. 24 ноября его исключили из Социалистической партии. За ним пошли очень немногие из социалистов. Но Д. Преццолини, редактор «Воче», приветствовал то, что «суровая и возвышенная натура Муссолини избавилась от «социалистической наклейки». Националисты, футуристы, революционные интервенционисты из синдикалистского течения — весь этот разношерстный и многоликий лагерь — приняли отступника в свои не столь многочисленные, но крикливые ряды. Впоследствии сам Муссолини, а вслед за ним и фашистская историография изображали вступление Италии в войну как дело рук дуче. Но это явное преувеличение. Муссолини был всего лишь одним из интервенционистских лидеров, причем отнюдь не самым влиятельным. Благодаря репутации ультрареволюционера он помогал поддерживать иллюзии у тех, кто искренне верил, что вступление Италии в. войну приближает страну к социальной революции. Кровавая война в изображении Муссолини представала как горнило, в котором выплавляются новые духовные и политические ценности, новая революционная модель Европы.
К Муссолини проявляют интерес правительственные и монополистические круги. С ним устанавливает контакт министерство иностранных дел. Посредником между ним и деловым миром стал болонский издатель Ф. Нальди. Бывшего социалиста субсидируют заинтересованные в интервенции монополии «Эдисон», «Фиат», «Ансальдо» и др.{188} Это позволило Муссолини обзавестись собственной газетой «Пополо д’Италиа», первый номер которой вышел уже 15 ноября 1914 г. Деньги поступали и от французского правительства. За миллион франков Муссолини предлагал свои услуги царскому агенту М. Геденштрому{189}.