Происхождение фашизма
Шрифт:
В ходе реализации замысла Гугенберга нацисты смогли совершить рывок в «большую политику» еще летом 1929 г., до того, как в стране разразился грандиозный экономический кризис. Вместе с другими силами правого лагеря нацисты воспользовались волной недовольства в связи с планом Юнга, регулировавшим проблему выплаты Германией репараций победителям в первой мировой войне, чтобы повести атаку на буржуазно-демократические институты, разжигая в массах националистические эмоции. Самые воинственные и реакционные фракции монополистического капитала, чьим глашатаем был Гугенберг, предоставили в распоряжение нацистов огромные средства, мощный аппарат пропаганды (прессу, кино, радио). Успешный для нацистов исход сентябрьских выборов 1930 г. способствовал их дальнейшему сближению с верхами.
Этому содействовало и благожелательное отношение к нацистам со стороны международной реакции.
Когда речь идет о быстром подъеме нацизма в годы кризиса, то обычно обращают внимание на приток в его ряды растерявшейся и отчаявшейся мелкой буржуазии, ранее политически инертных категорий населения. Однако с точки зрения генезиса германского фашизма чрезвычайно важно иметь в виду процесс инфильтрации нацистов в структуру правых буржуазных партий и организаций. Прежде всего это относится к партии Гугенберга и Союзу сельских хозяев. Этот процесс на богатом эмпирическом материале по Нижней Саксонии исследован английским историком Дж. Ноаксом. Правда, Ноакс хотел бы представить дело таким образом, что инфильтрация будто бы охватывала только рядовой состав этих организаций{249}. Но материалы, которыми оперирует английский ученый, свидетельствуют о том, что процесс происходил «на всех этажах». В этом и кроется одна из важных причин заметного роста численности НСДАП в начале 30-х годов (апрель 1925 г. — 521 человек, март 1932 г. — 1 002 157){250}.
Благодаря далеко зашедшему процессу инфильтрации нацистам после прихода к власти легко и безболезненно удалось осуществить унификацию буржуазных партий, которые без сопротивления самораспустились и в значительной степени растворились в НСДАП. Насколько глубоко нацисты внедрились в политическую структуру Германии, насколько они сумели приблизиться к рычагам власти, в известной мере отражало хвастливое высказывание Гитлера в интервью для корреспондента американского агентства Ассошиэйтед пресс. На вопрос американца, не намерен ли он по образцу Муссолини маршировать на Берлин, нацистский фюрер в августе 1932 г. отвечал так: «Зачем мне идти на Берлин? Я и так уже там»{251}. Легкое и органичное врастание нацистов в сферу правых буржуазных партий и организаций было возможно благодаря генетическому родству. Именно это настойчиво оспаривают буржуазные историки.
Они истолковывают взаимоотношения между нацистами и господствующими классами преимущественно в политическом плане, отрицая их генетический характер. Причем сотрудничество верхов с нацистской партией выглядит скорее следствием ошибок и заблуждений, чем последовательным стратегическим курсом. По словам Г. Шульца, у нацизма имелись определенные черты, которые на первый взгляд воспринимались как консервативные и могли ввести в заблуждение буржуазных политиков. На самом же деле, по утверждению Шульца, все в нацизме, что «казалось консервативным, было таковым чисто внешне»{252}. Кроме того, Шульц, как и прочие его коллеги, ссылается на тактическую ловкость Гитлера, будто бы искусно скрывавшего от буржуазных партнеров истинную суть своего движения. В действительности верхи были достаточно хорошо осведомлены о характере нацистской партии и ее целях. Гитлер был настолько откровенен в «Майн кампф», что позднее даже сожалел об этом. По его собственному признанию, он никогда не опубликовал бы этой книги, если бы твердо знал, что станет главой германского рейха. Можно вспомнить монолог Гитлера перед Кирдорфом, его беседы с Брейтингом, многочисленные выступления в элитарных клубах и т. д.
Шульц сетует и по поводу «интеллектуальной неподвижности» крупных предпринимателей и менеджеров, их «неспособности к предвидению». Примерно такая же аргументация и у Й. Феста, который характеризует политику Гугенберга и Ке как проявление «слепоты консерватизма немецко-национального образца»{253}.
Конечно, Гугенберг и К° сами рассчитывали играть первую скрипку в реакционном ансамбле, но, как выяснилось довольно скоро, просчитались. Они явно недооценили возможности нацистских главарей, которым значительную силу придавал мобилизованный ими массовый базис, а также искусное использование разногласий между различными группировками верхов. Однако этот просчет носил чисто тактический характер, поскольку стратегические цели обеих сторон были в принципе идентичны. Не случайно в рамках нацистского режима наблюдалось интенсивное срастание нацистской верхушки с традиционной элитой.
Чтобы замаскировать генетический характер связи монополистической реакции с фашизмом, буржуазные авторы нередко пытаются свести проблему «фашизм-монополии» к взаимоотношениям отдельных капиталистов с нацистскими главарями, называя при этом два-три наиболее скомпрометированных имени вроде Кирдорфа и Тиссена. Ведущий адвокат монополистического капитала в современной буржуазной историографии Г. Э. Тернер призывает искать мотивы политического поведения своих подзащитных не в их экономических интересах, а главным образом в личностных свойствах. Представители делового мира, уверяет он, действовали так, а не иначе, не столько потому, что они были генеральными директорами и членами правлений, сколько в силу особенностей индивидуальной психологии. У Тернера и его сторонников фигурируют отдельные индивидуумы, поэтому вместо ответственности социальной речь идет об ответственности индивидуальной. Монополистический капитал как таковой в результате подобных манипуляций исключается из процесса генезиса фашизма.
По вопросам, связанным с проблемой «фашизм — монополии», идет наиболее напряженное противоборство между марксистско-ленинской исторической наукой и буржуазной историографией. Ученые-марксисты в своих трудах раскрывают генетическую связь между монополиями и фашизмом, базировавшуюся на принципиальной общности политико-стратегических установок.
Курс на фашизм не был импровизацией или следствием временной растерянности верхов. Он сложился в результате внутренней борьбы между экстремистскими и умеренными фракциями господствующих классов, в результате серии политических экспериментов, например с президиальными кабинетами, которые носили авторитарный характер, будучи зависимыми от главы государства, а не от рейхстага[8].
Важно отметить, что роль монополистической реакции проявилась не только в прямой поддержке нацистов, но и в срыве альтернативы гитлеровской диктатуре. Так, в 1930–1931 гг. выдвигались планы создания широкой консервативно-либеральной партии, т. е. от умеренных консерваторов до представителей Демократической партии времен Веймарской республики. Вследствие вмешательства магнатов тяжелой индустрии этот план был похоронен{255}. На рубеже 1932–1933 гг. такая же участь постигла бонапартистские замыслы генерала Шлейхера. Этот «социальный», как его называли, генерал намеревался сформировать правительство на основе сотрудничества самых разнообразных сил: от реформистских профсоюзов до штрассеровской группировки НСДАП. На сей раз магнаты тяжелой индустрии блокировали инициативу Шлейхера, несмотря на ее реакционную суть, опасаясь, с одной стороны, его заигрывания с профсоюзами, а с другой — возможного раскола и ослабления нацистской партии. Характерно, что Гитлер получил доступ к власти в тот момент, когда его движение находилось отнюдь не в зените. Пик избирательных успехов был пройден на июльских выборах в рейхстаг 1932 г. (37,3 % голосов). Во время ноябрьских выборов того же года нацисты получили на два миллиона голосов меньше, чем в июле. Усилилась грызня внутри партии, начался процесс ее саморазложения. Это обстоятельство и ускорило передачу власти Гитлеру, так как капиталисты, помещики, военщина опасались потерять столь «ценное» орудие в борьбе против революционных и демократических сил. Конкретные факты свидетельствуют, что установление нацистской диктатуры не было исторической неизбежностью, определенные альтернативы имелись даже в верхах.