Прокламация и подсолнух
Шрифт:
Вот и теперь капитан огляделся, проверяя, не греет ли кто-нибудь рядом уши, и наклонился к Гицэ.
– Думаешь, у Григора есть что для нас?
– У меня есть для него, – Гицэ похлопал по седельной сумке. – Он форму для пуль просил привезти новую, старая-то прогорела.
– Чего сразу не сказал? – удивился Симеон. – Это ж к нему точно заехать надо!
Гицэ сверкнул белозубой улыбкой под черными усами:
– Я же знал, что мимо не проедем, капитан!
– Чего-то ты темнишь, – покосился Симеон. – Что там у Григора?
Гицэ замялся, а те пандуры, кто обычно ездил с ним в объезды, будто по команде, отвели глаза. Вмешался Штефан, покачиваясь на носках, чтобы разогнать кровь в уставших ногах.
– У Григора на пасеке обосновались какие-то сербы.
Симеон хлопнул шапкой по колену.
– И молчишь! – укорил он Гицэ.
Тот пожал плечами.
– Слушай, эти бедолаги от самого Белграда, говорят, бежали!
– От Белграда, говоришь? – Симеон задумчиво посмотрел на поднимающуюся в ослепительное небо белую тучу. – Что-то я не припомню, чтобы со времен Пазвантоглу у нас сербы от Белграда в Цара Романешти бегали. Зато припоминаю немало сербских соглядатаев в войну...
Гицэ взглянул на капитана с неподдельным возмущением.
– Смеешься? Там дед старый и три бабы с дитями, какие соглядатаи? Они сперва в Трансильванию перебрались, их тогда три семьи было. А в Трансильвании мужиков вербовщики зацапали, вот они к нам и рванули.
– И все-таки, – не отступил Симеон, враз нахмурившийся и насторожившийся. – Ты этих сербов проверял?
– На сто кругов, – серьезно кивнул Гицэ. – Складно говорят. И не похожи они на соглядатаев, вот ты хоть меня убей, капитан. К тому же мы с Григором через то и решили их на пасеке у него оставить – все-таки под присмотром!
– А мне почему не сказал сразу?
Гицэ угрюмо насупился.
– Знаешь, капитан... Ты вот сейчас тех сербов в войну помянул, а я тоже тогда припомнил, и мне аж сплохело. В бога душу мать! Тогда хоть мужики все больше были. Ну и резались они с нами честно, не наша вина, что нас больше было. Но опять всех подряд, ранен, сдался, в сечку рубить!.. Тогда-то не все справлялись, ты вспомни!
– А что с ними делать – в задницу целовать, коль они туркам служат? – огрызнулся Симеон, но тоже помрачнел: – А куды девать их было? И нашим каково, хоть тому же Морое? Да, почитай, у каждого кого-нибудь турки вырезали или на базаре продали!
– Война была, так ее и так, – упрямо возразил Гицэ. – А нынче мир, так нешто нельзя по-человечески? Тем более, там бабы да дети! Слуджеру Тудору донесешь – как бы не повернулось, как в войну… А баб с дитями на деревьях развешивать – уволь!
Симеон покачал головой:
– Смотри, Гицэ, как бы хуже не повернулось от твоей нежности. Что тогда слуджер сказал этому боярину, который слишком нежный оказался? А?
– Нежный там боярин или нет – а не испугался вступиться!
– Ну и получил по морде, и за дело получил. Куда полез за руки хватать, дурень, ведь на троих разделать запросто могли!
– Ну вот потому я тебе и не сказал ничего, капитан, что ты тогда был вовсе на стороне слуджера, – вздохнул Гицэ. – А мне до сих пор по ночи иногда видится...
Пандуры угрюмо помалкивали.
В небе глухо заворчало, и Симеон поморщился, натягивая шапку на мокрую голову.
– Ладно, доедем – глянем. Если что, в Клошани отправим с донесением кого-нибудь, у кого конь поприличнее.
Ни капитан, ни Гицэ не заметили, как при этих словах вздрогнул Штефан, до того молча навостривший уши над своим подсолнухом.
– 9 -
– Ох, и прогнал бы я чертовку, если бы не Гицэ, – посетовал Григор, разливая медовуху по кружкам. – Ну на черта ли мне посреди работы этакий соблазн для ребят? Уже две драки из-за нее вышло, она ж как кошка молодая: то со всяким глазками играет, то шипит и когти выпускает, поди разбери, с чего.
– А что Гицэ-то? – уточнил Симеон, с трудом отводя глаза от тонкой фигурки, пляшущей с бубном посреди стана. Таких длинных и извивающихся, ровно гадюки, он сроду не любил, но не смотреть никаких сил не хватит!
– Глаз с нее спускать не велел, – снова вздохнул Григор.
Вот это да! Чтобы Гицэ, да мимо юбки!.. Выходит, что бы он там ни говорил про сербских соглядатаев, военные уроки он заучил намертво, да и от женских глаз не таял. Сам-то Григор растаял начисто от вида изголодавшейся и оборванной малышни и не подумал бы усомниться в рассказанной ему истории. Но помимо малышни, дряхлого деда, глухого, что твой пень, да двух насмерть перепуганных баб, оплакивавших пропавших в австрийской армии мужей, среди сербов оказалась еще и эта вот Фатьма. Отрекомендовалась она работницей, вот только, несмотря на славянские черты и светлые большие глазищи, прятала лицо в чаршафе и пять раз в сутки убиралась подальше от стана пасечников, чтобы сотворить намаз. И именно Фатьма, по рассказам, и закинула своим хозяевам мысль уйти в Цара Романешти, потому как ее детская память сохранила воспоминания о далекой и тихой родине, с которой ее уволокли на веревке янычары Пазвантоглу, чтобы продать на базаре в гарем...
Вроде все сходилось, но приглядеть точно следовало, и Симеон молча радовался, что Гицэ не повелся на красивую фигурку и навыки гаремных танцев. А Григору что! Малышня радовалась даровому меду и плевалась изжеванным воском, бабы-христианки безвылазно торчали у стана, избавив пасечников от готовки, дед оказался резчиком-рукодельником и запасал красивые ложки и деревянные миски для меда своему благодетелю к грядущим ярмаркам. Ну, а Фатьма...
Уж если баба – так надо, чтоб было, за что подержаться! Вон как Станка. Но Симеон готов был признать, что хвостом и Фатьма крутила знатно. Лицо прятала, но хохотала задорно, часто, мелко – мертвого подымешь таким смехом. Пандуры тянули руки, она отскакивала, точно коза...
Григор подтолкнул Симеону кружку.
– Расскажи, что в Клошанях-то говорено.
– Да ничего пока, – честно сказал Симеон. – Все по-прежнему. По слухам, господарь какой-то новый свод законов составляет, так что жди...
– Дождемся, – вздохнул Григор. – Накачают нам на шею еще больше всяких ворюг!
В сердцах опрокинул в рот медовуху и утерся рукавом. Симеон не стал спорить.
– Может, и накачают. Только сам понимаешь – нельзя бочку с брагой слишком сильно закрывать, взорвется же!