Прокламация и подсолнух
Шрифт:
– Зря ты его так, слуджере, – осторожно начал он, когда дверь закрылась. – Он ведь тебе не все сказал.
Тудор поморщился.
– Помолчи, капитане Симеон. Он мне никогда не врал, а теперь вдруг начал... – и осекся, думая о чем-то своем. Потом вздохнул, взял стул, уселся напротив Симеона, сложив руки на столе. Тряхнул головой, словно отгонял лишние мысли, и нахмурился. – Так. Рассказывай, капитан, по порядку.
– 5 -
Боярский дом в усадьбе был, конечно, не чета их дому в Крайове. Да и имению, хотя тамошнее старинное жилище тоже больше напоминало крепость, чем дворянское поместье. Здешний дом был много проще, и пусть новее, но выстроен так же добротно, на века. Глаз так и цепляется за толщину каменной кладки, за узкие стрельчатые окошки в обзорной башенке. И двор под галереей второго этажа битком набит сейчас лошадьми и пандурами из двух отрядов, будто имение в осаде. Звенит оружие, слышится перебранка, потрескивает костерок под таганом, как на походе, а за прочным забором встает степная громада высокого холма, увитого пожухлым виноградником, и по-осеннему быстро темнеет...
Тут Штефана окликнул Мариан, и пришлось отвернуться и пройти все-таки в открытую дверь.
Денщик зажег лампу, осветил комнату. Застеленная узкая кровать, не шире походной лежанки, у изразцовой печки – кресло, низкий столик. Образ Богоматери в углу и еще икона – в дрожащем огоньке лампады не разобрать, чье житие на ней изображено. Чисто, прибрано, выскоблено – ничего лишнего, из украшений – только ковры на полу и стенах.
Мариан поставил лампу и заботливо повесил на место дядькину саблю – над кроватью нарочно был вбит гвоздь, только схватить оружие. В тусклом свете рукоять знакомо поблескивала красным, а узорчатые ножны прятали дамасский клинок, подаренный когда-то дядьке русским императором.
Штефан молча стоял у дверей. Горло сдавливал сухой спазм, голова немилосердно кружилась. Ему здесь нравилось, в этой простой и строгой комнате, ему бы было здесь очень, просто очень хорошо, если бы... Если бы ему позволили здесь остаться.
«Если понадобится – попросишь прощения». «В жизни много такого, что принимать не хочется – а надо».
Ждал ответа? Дождался. Вот только как его теперь принять, этот ответ?
Пожилой денщик что-то ворчал, доставая из угла таз и кувшин с водой. Умыться бы. Вывернуть этот кувшин себе на голову, как сделал когда-то. Может, отпустит? В голове прояснится хоть немножко, дышать станет полегче.
А если попросить? Рухнуть в ноги, взмолиться – не прогоняй меня, не надо! Да ведь не поможет. Дядька за такое и вовсе уважать перестанет.
– Худо тебе? – сочувственно спросил Мариан, подходя ближе. – Ничего, сейчас все промоем – и спи себе спокойно, – и тут же проворчал недовольно: – Ить, додуматься надо – опосля контузии пить! А уж в драку!
Да лучше бы убили – хотел ответить Штефан, но прикусил язык и смолчал. Не лучше. И ведь готов был к такому исходу – что не нужен окажется, как тогда, у Николае. К другому не готов оказался – что всерьез не примут. Не посмотрят даже, что свое место в отряде Штефан заслужил честно, потом и кровью, в бою отстоял!
Не готов оказался, когда его, что того кутенка, погладили, за ушами потрепали и – ступай себе, под ногами не крутись! Может, если бы по-другому себя при встрече показал...
Только он, как увидел дядьку, так обрадовался! Само все вышло. Не думая. Как с детства привык. И когда в ответ обняли так, что мало ребра не затрещали, охотно поверил в чудо. Что теперь-то все будет как раньше. Слишком сладко было тешить себя детскими грезами.
Дотешился – хоть в петлю полезай.
Штефан мотнул головой, стоило Мариану потянуться к нему с тряпицей. Губы разжались с трудом.
– Не надо.
– Как это – не надо? – Мариан разве что руками не всплеснул. – Ить, чего выдумал! Слухай уж, коль попался!
Попался, да. Еще и на вранье попался. Немудрено. Столько всего передумал, а вот что дядьке врать придется – до последнего не сообразил! А что сказать-то было? Что с Николае из-за него и поссорились? Хорошо бы звучало, особенно при Симеоне!
Перед глазами явственно пронеслись последние полгода, от стычки с грабителями в распадке до боя с турецкой бандой. Нет, о том, как все сложилось, Штефан не жалел даже сейчас. Он бы эти полгода ни на что не променял. Только вот дальше-то как? К Николае он не вернется, даже дядька не заставит. Но и в отряд Симеона теперь дороги нет. Может, если рассказать правду, Тудор все же разрешит остаться? Разрешит, да! Из жалости! Как котенышу приблудному! Так уж и быть, мол, оставайся, раз податься некуда. Нет! Даже думать невыносимо. А иначе – куда?
– Не надо, – упрямо повторил Штефан, но денщик не обратил внимания, продолжая хлопотать.
– Молчи уж – не надо! – толкнул его на застеленную кровать. – А ну, сядь! Тебе Тудор что сказал?
Мариан ворчал риторически, стоило бы промолчать и подчиниться, но сил недостало.
– Чтоб я домой ехал, – Штефан потер горло – дышать становилось нечем. То ли в протопленном доме душно, то ли от этих слов снова перехватило.
Мариан так и замер с тряпкой в руке.
– Чего? – потом отмахнулся и бережно приложил тряпицу к ссадинам. – Ить, чепуховину-то мелешь! Да куды ты поедешь? Кто тебя отпустит, ежели ты уже туточки?
Штефан молчал. Ничего-то он, Мариан, не знает. Может, оно и к лучшему?
– Сестра-то как? – спросил вдруг денщик, и Штефан едва не подпрыгнул.
– А?
– Сестричка твоя как, спрашиваю.
– В Вене, в пансионе, – Штефан растерялся и снова почувствовал жгучий стыд – он ведь так и не написал в Вену. – Все хорошо было, когда я уехал.
Мариан помолчал, оглядывая его лицо.
– Чего ж хорошего – ить, девка махонькая, да в чужой стране. При живой родне сиротка, бедная!
– Но там хорошее образование, – попытался Штефан вступиться за Машинкату, искренне не понимая, к чему клонит денщик. – И пансион хороший, там девчонкам весело!
– Без отца и матери-то весело? – буркнул недовольно Мариан. – Помешались на том образовании! – он опустил тряпку в таз. – Ить, от такого фонаря свечки зажигать впору. Где-то у меня примочка завалялась свинцовая.
Слушать его воркотню было невыносимо. Выходит, все – правда. Даже Мариан знает. Еще бы ему не знать – не он ли летал ночью с опасной горной тропочки между Клошанями и их имением, как Петру говорил?
И Мариан, похоже, совсем не одобряет решение Тудора оставить детей Николае. Значит, и правда – нет никакой причины, кроме того, что они ему не нужны. Ни Штефан, ни Машинката.
Помощи просить не у кого – даже если и пожалеют, заступаться не станут. Похоже, никто из тех, кто знал, и кто был не согласен, не смог переубедить Тудора. А что до утешения – толку с тех утешений?
– Иди, Мариан, – попросил Штефан, чувствуя, что ему вот-вот изменит голос. – Спасибо тебе, больше ничего не надо.