Проклятие рода
Шрифт:
Вскоре соглядатаям надоело сопровождать толмача, который до одури торговался на рынке, умудряясь вывести из себя даже невозмутимых шведов, тут же ухлестывал за какой-нибудь молоденькой служанкой, шептался с ней, норовя прижаться покрепче, да облапать, хлестал пиво по разным трактирам, шлюхами не брезговал, а то и просто стоял посреди улицы, да ворон считал на остроконечных черепичных крышах, под конец, вымотав всех, кроме себя, преспокойно возвращался домой. Вскоре на него махнули рукой, договорившись промеж себя, что приказано им было следить за посланником, а тот и носа не кажет
Тем временем Васька побывал и в нужном Замыцкому трактире, где хозяйку звали Улла, и она походила внешностью на ту самую Любаву, о которой говорил Шигона.
Опять стал прогуливаться по городу Шарап. Ходили втроем, вчетвером, а то и всем посольством. Бороды себе подстригли у местного цирюльника на свейский манер и после долго потешались друг над другом, пальцами тыча и строя ужасные рожи.
– Тьфу! – Плевались сыщики. – Еретики поганые.
Еще в Новгороде Замыцкий присмотрел у князя Горбатого воина, заросшего такой же, как и у него густой рыжей бородой. Выпросил взять с собой. Знал, что пригодится. Дома переоделись оба в черное, в свейское, встали рядом, Васька Тучков глянул:
– Как две капли воды!
– То-то. – Хмыкнул Шарап. – Теперича, Васька, начинайте с ним вдвоем шляться. По рынку, по кабакам, грешите, пьянствуйте, девок блудных покупайте им возвращайтесь то вдвоем, то порознь. Пущай привыкают.
Так и сделали. Соглядатаи было пошли за ними, да после рукой махнули, надоело чужое пьянство, да разврат подсматривать.
– Что ни день, то еле на ногах держаться.
– Они, что там, в своей Московии все такие?
– Содомиты чертовы! – Переговаривались промеж себя шпионы Петерссона.
Замыцкий в окно наблюдал. Вышел Тучков с воином, а за ними никто и не последовал. День, другой, третий… Возвращались то вместе, то по одному. Пьяные вусмерть. Пели, орали, к стражникам приставали с болтовней пьяной.
– Пора! – Решил Шарап.
– Теперь меня слушайте. Завтрашний день пойдете вдвоем. Камзолы и плащи свейские оденете. Не торопясь, идите, по сторонам привычно головами крутите и так до самого рынка. Дойдете, болтайтесь промеж возов с сеном, вопросы разные задавайте. Я чуть позже выйду. На мне сверху кафтан и шапка родные будут. Псы сторожевые за мной увяжутся, я и потяну их к рынку. Там за возом спрячемся, ты – воину кивнул, - мне свой плащ и шляпу, я тебе кафтан и шапку. Вы назад в дом, а я погуляю еще. Ясно?
– Ясней и быть не может! – Поклонились оба.
Так и сделали. Воин с толмачом вышли днем, да на рынок отправились. Ищейки Петерссона посмотрели им вслед, рукой махнули:
– Черт с ними, пусть идут!
А тут сам Шарап появился. Соглядатаи пихнули друг друга в бок, за ним пристроились. Идет себе сын боярский, кафтан красный нараспашку, шапка заломлена лихо. Следить одно удовольствие. Кафтан так и алеет пятном ярким среди серых да черных плащей. У возов с сеном чуть замешкались в толчее, ан нет, не потеряли, только Шарап уже толмача своего встретил и с ним ходит, лошадей по спинам похлопывает, сено клочьями вырывает, нюхает, чуть ли не зуб пробует.
– О! – Подметили ищейки. – Посланник не даст ныне нажраться своему переводчику. А второй сбежал.
Походили, походили, да и назад к дому повернули. Ищейки довели их до дверей, сами на углу стоять остались – авось сегодня больше не пойдут, значит, отдыхать можно.
Меж тем Шарап, благополучно плащ и шляпу нацепив, свернул прямиком на Купеческую улицу, да в трактир знакомый. Вошел, осмотрелся, народу почти никого. За стойкой молодая женщина в синем платье с белым передником и в белом чепце. Волосы, глаза, ну, в точности, как Поджогин рассказывал. Подошел Шарап, оперся о край, посмотрел на нее пристально. И она вопросительно брови подняла. Подумал, подумал Замыцкий, да и брякнул прямо по-русски:
– Не ты ли Улла Нильсон, хозяйка? – Вздрогнула. Прищурилась. Ответила также по-русски:
– Меня зовут Улла Бальфор, чужеземец!
– Давно ли родная земля для тебя стала чужой?
– Смотря что называть родной землей, чужеземец! Москву? Моя родина Тверь, погибшая под топорами московских ратников. Впрочем, как и Новгород, Псков и другие. – Зло разговаривала. Теперь не дать ей замолчать:
– О чем ты? О погибели? Тверь, как цвела, так и цветет! Новгород со Псковом богатеют. Уделов нет более, так с ними и вражды поубавилось. Али внешних басурман мало, чтоб между собой кровь проливать? То Казань бунтует, то Крым грабит, в полон агарянский христиан уводит, то Литва оторвать кусок пожирнее норовит. А мы? Пальцы растопырены были, ныне кулак могучий.
– Что тебе надобно, чужеземец? – Видно было еле сдерживалась, чтоб не сорваться на грубость.
– Хм, поклон лишь передать зашел…
– Поклон? От Шигоны что ль? – Есть! Прозвучало-таки. Помнит. Только взгляд, как репейник стал. Злой, сухой, пронзительный. Молчал Шарап. Выжидал, что дальше скажет.
– Поди угадала? Откуда поклон? Из геенны огненной? Самое место для Шигоны! Так там не людям кланяются, а Господу, чтоб смягчил чуток мученья заслуженные.
Теперь самое время сбить ее с толку:
– А с чего взяла ты, хозяйка, что от Ивана Юрьевича Поджогина тебе поклон?
– Да морды у вас схожие!
– Вот уж не думал, что сходство с самим дворецким имею! – Рассмеялся Замыцкий.
– Сутью своей подлой! Все вы… - Не договорила, глаза отвела в сторону, губы поджала. – Пить, есть будешь? Иначе проваливай! – Не выдержала. Бросила нетерпеливо и грубо.
Шарап голос понизил, даже попытался придвинуться поближе, но Улла тут же сделала шаг назад.
– А что если не от Поджогина поклон привез? А как из Суздаля?
Нет, не смогла скрыть волнение, вздрогнула вся, напряглась, скулы вытянулись, глаза совсем в щелки превратились. Эх, девка, девка, все-то на лице у тебя написано…
– К Шигоне воротясь… Он по приказу покойной правительницы Елены Васильевны, матери великого князя Иоанна, вывез несколько лет назад сестру Софию в Каргополь. – Глаза расширились, губы беззвучно прошептали: «Ироды!», но держалась, взглядом впившись, слушала внимательно, цепко. – Он же у нынешнего наместника боярина Василь Васильевича Шуйского выпросил милость обратно ее в Суздаль привезти. Сам после этого от дел удалился и постриг принял, став иноком Иовом.