Проклятие рода
Шрифт:
– Все верно говорит Веттерман! Именно так: их «rex» - владыка жизни и смерти! А все прочие его рабы. – Неожиданно бордо воскликнул Юханссон, даже прихлопнув себя ладонью по лбу. – И как я мог забыть об этом!
– Постойте-ка! – Прервал обоих архиепископ. Глаза у прелата загорелись идеей. – Я, кажется, понял ваши мысли. О том же говорилось и в «Rerum moscoviticarum commentarii», что дал мне прочесть кронпринц Эрик. Только их великий князь – властитель над душами и телами своих подданных! Мы должны именно это внушить Глинскому. Предложим править суд над виновным самому великому князю Иоанну. Ведь это он дал нам охранную грамоту, значит, только он вправе ее нарушить – или в отношении всех нас или в отношении одного несчастного пьяницы! Оставим его здесь в тюрьме, а сами потребуем исполнения воли властителя Московии. Идем со мной, Веттерман, немедленно к наместнику. Ты знаешь их язык и будешь переводить, дабы не вкралось какой-либо ошибки или двусмысленности нашего предложения.
– Я с вами. – Агрикола поднялся с места.
– Может и мне? – Заикнулся королевский шурин.
Лавретниус покачал головой:
– Не стоит. Со священниками Глинский будет вести себя по-иному. По крайней мере, я на это надеюсь. Не будем дразнить его. Ведь это ваш, господин наместник, человек виновен в том, что они называют святотатством.
Двух архиереев допустили к наместнику. Глинский внимательно выслушал их доводы, что ему перевел Веттерман, криво усмехнулся и надолго задумался, рассматривая кончик посоха, которым он расковыривал пол. После, откашлявшись, как следует, в кулак, погладил густую посеребренную сединой бороду, и неторопливо начал отвечать, глядя прямо в глаза архиепископу Упсальскому. Веттерман быстро переводил:
– Ты прав, архибискуп. Наш властитель, великий государь Иоанн Васильевич – един владыка, а мы все рабы его. И лишь он решает, кого казнить, кого миловать, ибо есмь помазанник Божий на земле… - Боярин снова замолчал. Еще несколько раз откашлялся и продолжил. – Ваш человек останется здесь на казенном дворе, сидя в железе, да ожидая воли государевой. Всех прочих я отправлю завтра в Москву. А теперь идите с глаз моих.
Лаврентиус и Агрикола не удержались, переглянулись, и, не скрывая радости, поспешили покинуть покои новгородского наместника.
Глава 4. Последняя миссия.
8 февраля 1557 года посольство выехало из Новгорода. Холод был жуткий. Никоновская летопись свидетельствует: «. . . зима та была студена, великие морозы во всю зиму, и не един день с оттеплием не бывал, и снеги пришли паче меры, многие деревни занесло, и люди померли по деревням, и на путях также много народа скончашася».
Несмотря на погоду, посольство спешило. Всего на дорогу ушло чуть меньше двух недель, 21-го февраля шведский обоз уже подъезжал к Москве, лавируя сквозь окружавшие ее многочисленные состоящие сплошь из деревянных невзрачных домишек деревни, села, слободы, разделенные то белоснежными полями, то черной щетиной лесов. Кое-где проглядывали невысокие серые стены монастырей с торчащими из-за них главками. Окованная льдами река обозначалась с одной стороны пологими, с другой высокими, но одинаково извилистыми берегами. Несмотря на холода, чем ближе подъезжали к столице, тем больше попадалось встречного люда, пока им не пришлось пробираться через настоящую толпу, совсем не по-доброму смотревшую на гостей.
Поверх голов зевак в морозном воздухе стояло облако пара из сотен глоток, смешиваясь с черным печным дымом. Его серые с проплешинами лохмотья зависли над разноцветными тулупами, овчинными шапками, над женскими киками или платками, вместе с толпой заполнили кривобокие улицы, сопровождая проезжавших непонятными им словами, лишь по интонации которых можно было догадаться, что это или ругательства или насмешки, или и то и другое вместе взятые. А вдогонку летел свист, да такой, что душа со страху обмирала.
– Смотрите-ка, басурман, аль жидов везут!
– Да, не… то немчины.
– Говорю тебе, свеи!
– Все едино басурмане! – Доносились выкрики.
Толпа напоминала мифического Цербера, стерегущего вход в преисподнюю, только голов у него было не три, а бесчисленное множество. Вездесущие мальчишки норовили швырнуть в послов добрым увесистым снежком, сопровождая меткий бросок громким смехом.
Члены посольства кутались в шубы, заползали глубже под медвежьи пологи, что покрывали сани сверху, стараясь уберечься от неприятного удара комка снега, испуганно озираясь и перешептываясь:
– Какие дрянные люди!
– Почему стражники их не отгонят прочь?
– Дикари, одним словом!
– Язычники!
Стражники, не торопясь, прокладывали путь себе и посольскому обозу, не обращая внимания на толпу. Если кто и попытался из тех же мальчишек бросить в них снегом, то копье, мерно колыхавшееся острием кверху, тут же опускалось наперевес и смертоносным наконечником выискивало обидчика. А того и след простыл. Со стражниками связываться – себе дороже. Толи дело возки с басурманами. Это слово чаще всего было на слуху у шведов.
Агрикола, еще только отъехали от Новгорода, почувствовал странное недомогание, словно эта неведомая, дикая страна, с ее беспредельными снегами и лесами, таинственная своей непредсказуемостью и суровостью нравов, готовая щедро принимать, но тут же морить голодом или требовать взамен за поврежденную доску, пусть и с ликом почитаемого московитами святого, нечто несоразмерно более ценное – человеческую жизнь, вытягивала из Микаэля силы. Внутренне епископ настраивал себя по-иному, относил все немощи к сильным морозам, от которых не спасал ни медвежий полог, ни шуба, винил во всем монотонную унылость зимнего пейзажа, обстановку враждебности, что сопровождала посольство от Новгорода, а может и от самой границы, проявлявшуюся по-разному - в молчаливости охраны или, напротив, в оскорбительных криках московской толпы.
Вскоре показались каменные стены Кремля и приставы от великого князя встречавшие гостей. Толпа отхлынула назад. Для нее становилось уже слишком опасно. Если стражники, охранявшие обоз, лишь могли погрозить, то приставы мешкать бы не стали – или на месте порешили, или уволокли с собой – все едино на казнь. Посольский обоз развернули, направили на Литовский двор, где им надлежало ждать дальнейших указаний.
Агрикола оглянулся и в свете дня увидел те самые стены, их зубцы, откромсанные ножницами пьяного портного, что являлись ему во снах. Только сейчас они выглядели иначе – каменщик, сложивший их, был на удивление трезв, в противном случае ему бы никогда не удалось вывести столь идеальную кладку, напоминавшую ласточкин хвост с чуть заметными в основаниях зубцов щелевидными бойницами. Но даже отсюда, еще не приблизившись к стенам, епископ ощутил их мощь, холод, нешуточную угрозу, а все эти птичьи хвосты, вдруг обернулись зубьями дракона, закрывавшего телом-стеной небесный свод, с которым ему предстояло сразиться. Подумалось – когда на землю опуститься ночная мгла, я увижу весь свой сон воочию. Может, это и будет концом всего…
Литовский двор, куда доставили посольство, представлял собой обнесенное высоким забором нагромождение изб. Их называли «клетьми», это слово Агрикола уже запомнил, но прочие различия в предназначении помещений лишь угадывал, в зависимости от тех предметов, что там находились – кровати в «постельных», столы, лавки, кресла, кухонная утварь – в «столовой». Приставы распахивали двери, показывали и называли помещения, переводчики старались кратко и доходчиво объяснить это самым важным членам посольства. Стен Эрикссон, заметив иконы в красных углах горниц, а также «божницу» - домовую церковь, тут же пообещал всем шведским слугам лично отрубить руки, а после и голову, тому, кто хоть пальцем прикоснется к «расписным доскам». Подведя послов к последней двери, приставы заявили, что здесь находятся съестные припасы, предназначенные для кормления, после чего удалились, оставив снаружи по всему периметру забора караулы. Любопытный рыцарь Лиллье сунулся было в клеть с едой, но быстро выскочил обратно, удивленный: