Проклятие рода
Шрифт:
Бибиков медленно трезвея, с трудом поднялся, стал хвататься за меч, да прихватило железо на морозе, не извлекался клинок. Мимо саней проносили уже раненных, иные просто разбегались, побросав оружие. Напрасно сотники пытались хоть как-то остановить панику. Позади прогремело еще несколько пушечных выстрелов. Бибиков оглянулся и увидел, как следовавшие за обозом татары стали разворачивать коней.
– Куда, басурманское отродье! – Успел только крикнуть князь, по-прежнему тщетно пытаясь достать меч, когда в глаз ему вошла кем-то метко выпущенная стрела. Воевода схватился за голову и рухнул навзничь в сани.
Болдырь подмигнул коменданту, Ульфспарре все понял, подал знак и в дело пошла тяжелая шведская кавалерия, затаптывая и добивая мечами уцелевших еще новгородцев.
Боковые пушечные залпы вырубили целые просеки, усыпанные человеческими и конскими конечностями. Мартовский снег вмиг пропитался алой и рубиновой кровью. Из-за деревьев били
Разгром был полный. Шведы и финны праздновали победу, шумно поздравляя друг друга.
– Жаль православных… Прости, Господи, грехи наши. – Болдырь скинул шапку, перекрестился, разглядывая изуродованные трупы новгородцев. Кудеяр не ответил, но рука сама поднялась, осенила крестом.
Ульфспарре доложил в Выборг о девятистах убитых московитах, включая татар, о взятых знаменах, оружии, лошадях и обозе. Новгородские ратники полегли почти все. Убит был и воевода князь Бибиков. Царевичу Кайбуле удалось выскользнуть с большей частью своих татар.
Глава 3. Епископ Або.
Снился один и тот же сон: темная нависающая над головой каменная громада, и он, Микаэль, в простом монашеском одеянии, засучив рукава, с остервенением копает яму или подземный ход… Нет, неверно, не копает, а выдалбливает, ибо земля уже разверзнута у основания гигантского сооружения и перед ним сейчас сплошная ровная кладка, в которой он пальцами, на ощупь, находит тонкие швы, и старается вогнать в них клинья с помощью тяжелого молота. Древний раствор поддается с трудом, но железо (или все-таки человек) упрямее и хитрее. Ему удается вырвать из монолита еще один гладко обтесанный камень. Отложив в сторону молот, он берется за лопату и подчищает осыпавшуюся землю, выбрасывает наверх, но лезвие тут же жалобно звенит, наткнувшись на неприступность скалы. Гранит под ногами, гранит перед ним. Разница лишь в том, что твердь земную сотворил Господь, а стену – руки человеческие. И все повторяется заново. Шов, клин, сперва осторожное пристукивание, сердечник начинает крошить старую, замешанную на яичных белках известь, входить внутрь, и сила ударов возрастает. Пот заливает глаза, руки дрожат от напряжения, боек промахивается, высекая искры из камня, и Микаэль останавливается, чтобы протереть лицо. Бросить бы все, выбраться из ямы, похожей на могилу, но что-то его удерживает. Он смотрит вверх, где половина усыпанного звездами ночного неба уродливо обрезана уходящей вверх каменной чернотой. Что это? Их кафедральный собор, ставший волей короля ныне городской церковью? Но у него лишь одна величественная башня, увенчанная острой четырехскатной крышей! Ergo, небо перекрывал бы тогда ее треугольник. Откуда эти неровные края, словно откромсанные ножницами пьяного портного? Быть может это королевский замок? Он хочет его обрушить? Нет! Зачем тогда ему эти гладкие обтесанные камни, похожие на аккуратные тома книг, что стоят на полках в его кабинете? Чтобы построить новый храм? Обдумать и ответить на этот вопрос епископ не успевал, сон всегда обрывался на одном и том же месте. Агрикола открывал глаза и подолгу смотрел в потолок, словно стараясь там, наверху, прочитать разгадку, расшифровать паутину мелких трещин штукатурки, в которой внезапно проступали какие-то завитки, черточки, похожие на древнееврейский алфавит.
– Их надо записать и попробовать перевести… - Посещала мысль, но епископ не успевал даже пошевелиться – блики от свечей вздрагивали, тряпкой метались по потолку, забирая с собою в тень одни буквы, потом успокаивались на несколько мгновений, являли другие неведомые знаки, чтобы вновь исчезнуть. И так до бесконечности. Игра в кошки-мышки с загадочными письменами продолжалась до самого утра, пока медленно вползавший в окно спальни рассвет не завершал ее, стерев окончательно все ночные миражи с пустынной безжизненной плоскости.
Оставив в покое нерасшифрованные и неведомо кем начертанные послания, Микаэль не поленился и, заранее испросив у Господа прощения за грешный интерес к собственному будущему, за поиск пророчеств в отношении лишь себя самого, заглянул в Книгу Пророка Даниила. К чему эти сны? Могила или колодец означали козни. Агрикола усмехнулся – к этому не привыкать. Попытки прекратить копать дальше, а ведь он точно помнил, что чужая воля удерживает его в яме, означало иное – затруднения, болезнь и… возможную смерть от нее. Епископ резко захлопнул книгу. Мысли обратились к семье. Кристиан совсем маленький, ему только минуло шесть лет. Жена Биргитта… всегда молчаливая и верная помощница. Нет, ему нельзя умирать!
– Прочь мысли о смерти! За десять лет написано десять книг. Я опубликовал все под своим именем, тем самым приняв на себя всю ответственность. Я не был бунтарем, я лишь следовал заветам духовного отца Лютера и наставника Меланхтона. Проповедь «незамутненного Слова» должна находиться в надежных руках!
Откуда ему знать о надежности этих рук? Агрикола посмотрел на свои ладони. Вот они руки крестьянина из Торсбю. Престиж церкви упал, дворянство отвернулось от служения Господу и на смену пришли новые проповедники Слова Божьего. Из горожан, из простонародья, как и он сам. Надежны их руки? Его руки надежны? Да! И об этом свидетельствуют те десять томов, и другие, над которыми он не прекращал работы и которые предстоит еще завершить. Один Ветхий Завет чего стоит!
Он видел во сне королевский замок? Да, вот же они затруднения. С королем, с губернатором Або Олафом Троттенсоном, с другими фогтами. Не всегда они понимали друг друга. Иногда Микаэлю казалось, что Густав смотрит на Реформацию лишь, как на передел собственности, уподобляясь помещику, управляющему государством, словно имением. Не построено ни одного храма, кафедральный собор, сгоревший десять лет назад, превратился в обычную городскую церковь, ныне приписанную тоже к казне.
Да что грешить против истины! Король представлялся иногда ему сущим дьяволом, хотя епископ и гнал подобные сравнения прочь, ибо не подобает правителя сопоставлять с тем, чье имя-то ему не положено произносить. Мирская деятельность – призвание христианина, даже облеченного высшей властью, но обязанного добросовестно осуществлять Божьи заповеди на любом месте. А… разве Меланхтон не признавал право за подданными не только на критику, но и на свержение тирана? Нет, конечно, Густав оставался для Агриколы pater patriae – отцом отечества, наделенным правом меча. Но… король так долго тянул с замещением кафедры в Финляндии после смерти предшественника Агриколы – Скютте, убрал должность кафедрального пробста, которую занимал покойный Юхан Петерсон, в конце концов упразднил капитул вовсе и разделил диоцез на две епархии. Да, Микаэлю удалось отстоять пребенды, которые король настаивал заменить на доход от десятины, уплачиваемой в казну, что в условиях постоянных неурожаев ставило местной духовенство на грань между выживанием и голодом. Это была победа, хоть ему позднее передали слова недовольного Густава:
– Он каноник, а не коадьютор! Пусть не лезет туда, где ему нечего делать!
Пустое! Как король не упрямился, но согласился и после все-таки сделал его епископом, впрочем, как и этого Юстена. Епископ поймал себя на мысли, что думает о выборгском ординариусе, как о выскочке. А разве не так? Ведь его, Микаэля, стараниями юный Юстен попал в Виттенберг. Гордыня? Да, гордыня! Но велик ли грех? Из-за него, вернувшегося из университета, Агриколу освободили от должности ректора кафедральной школы, лишив хоть невеликого, но дополнительного заработка, и передали Юстену. Разве он на себя его тратил? Козни мальчишки, сына богатого выборгского купца? И настолько серьезные, что из-за них король разделил диоцез? Епископ вспомнил, как два года назад, король, пригласив их с Юстеном в столицу, объявил о своем решении и приказал присягнуть ему накануне рукоположения. Заметив колебание священников, тут же, не раздумывая, в случае ослушания пригрозил изгнать из королевства, напомнив о судьбе Упсальского епископа Браска. Один глаз был прикрыт, а другой злобно щурился на стоящих перед ним будущих архиереев. Брови – два пучка сорной травы грозно сошлись над переносицей, кончик длинного носа загнулся, при этом густая и когда-то ярко-рыжая, а ныне выцветшая борода своим острым концом показалась Микаэлю извивающейся змеей с выпущенным тонким и острым жалом на конце. Дьявольское наваждение! Епископ даже протер глаза, чтобы отогнать его.
Если король разделил диоцез, то почему на столь неравные доли? Семьдесят восемь приходов оставлены за Агриколой, и лишь двадцать четыре переданы в управление Юстену. И последующее недавнее объявление Финляндии герцогством, сразу после своего отъезда отсюда, но опять же в пределах новой епархии Або. Почему тогда не целиком вся провинция передана принцу Юхану, если король решил уподобиться прочим властелинам, устроив новое административное деление страны во главе с сыновьями, объявленными герцогами? Если следовать королевской логике, то герцогство Кальмарское с кронпринцем и наследником Эриком наиглавнейшее в королевстве. За старшим сыном идет следующий, сводный брат Юхан, нынешний герцог Финляндский. Заморская провинция для короля по значимости столь важна, что он ее поставил на второе место, передав Юхану? Почему же Выборг и приходы Юстена оставлены под властью Горна и вне юрисдикции герцога, хотя формально он, конечно, здесь представляет короля? В чем причина? В строптивости финляндского дворянства? В упрямстве церкви, которую следовало раздробить - ослабить? С одной стороны король непоследователен, укрепляя вертикаль собственной власти, он тут же делит ее на герцогства, но наделив Юхана столь крупными земельными владениями, он возвышает его над финляндским дворянством, а заодно и над духовенством.