Проклятие рода
Шрифт:
И началось - сперва князья-девери, бояре, дядя… Тут, как на грех, литовцы киевского воеводы Немировича вторглись на северские земли, жилища, посевы жгли, скот угоняли, людей убивали, насиловали, в рабство уводили. Добрались до Чернигова, но князь Федор Мезецкий к стенам приблизиться не дал, огнем отразил первый натиск, а ночной вылазкой отбросил литовцев прочь. Одновременно другая вражеская рать под водительством князя Вишневецкого вышла на Смоленск, но воевода Никита Оболенский отбился удачно, хоть сил у него было маловато. Войска дополнительно стали собирать под Серпуховым и Коломной. Только обошлось, только первый удар отразили, как князь Семен Бельский вместе с Иваном Ляцким измену удумали и к полякам переметнулись из-под Серпухова. Пришлось главного воеводу Ивана Бельского, что в Коломне стан войсковой учреждал, да князя Ивана Воротынского со всей семьей брать. Первого – в темницу, других в Белоозеро, в ссылку. Женой Воротынского была Анастасия из рода Захарьиных, от нее трех сыновей имел – Владимира, Михаила и Александра. Бельский – за брата поплатился, семья Воротынского – за Ляцкого, тестем Анастасии Захарьиной приходившегося. Слег от этой напасти Михаил Юрьевич Захарьин, лишь изредка теперь в думе появлялся, или сама Елена к нему за советом посылала.
Становилось все тревожнее. Отовсюду с границ вести шли дурные. Литва открыто воевать начала, Крым и Казань настораживали. По весне Москвой озаботились – Кремль тесноват стал из-за многолюдства жителей, надобно стену новую возводить, но сперва ров копать начали. От Неглинной, вдоль посада с купеческими лавками через Троицкую площадь и Васильевский луг до самой Москвы-реки. Людей нагнали множество, за месяц управились, чтоб в следующем году стены заложить новые.
Одни ров копали, другие в поход собирались. Следовало отмстить литовцам. По осени московские полки выступили с главными воеводами Михаилом Горбатым и Никитой Оболенским. Передовой полк любимец Еленин повел. Если в думе за старшинство состязался, то на бранном поле никогда. Неинтересно ему всеми полками руководить, сердце храброе в бой самолично рвалось. Да и ссора промеж полюбовников накануне вышла. Была, была одна червоточина, тлела в сердце Еленином, жгла угольком ревности – женат ведь ее Ванюшка, да и детки у него. Знать, не только с ней одной ложе делит, не ей одной ласки достаются. Нет, нет, да прорывалось наружу, впивалась Елена коготками в белую кожу, оставляя следы глубокие, до крови. Он терпел боль, отшучивался, если видел, что гнев государыни серьезен и опасен. Норовил сбежать куда-нибудь, лишь бы перед бабой не оправдываться. Война причина самая подходящая, и ревность бабья сразу на страх за любимого меняется.
– Эх, и он меня бабой считает… - смахивала слезу накатившихся обиды, ревности, боли расставания и опасения за жизнь любимого одновременно. – А что? Так оно и есть. Баба я самая обычная, хоть и правительница… Мне любви, да ласки хочется… И почаще… Уехать бы куда… - мечталось, - чтоб никто, ни один боярин или воин или смерд, счастью не мешал. В терем высокий, что на острове дальнем, средь синих равнин морских стоит, с одной стороны рощами цветущими окруженный, с другой песками белоснежными, с третьей полями душистыми… И не видеть, не слышать ни о литовцах, ни о татарах, боярах, братьях Васильевых, лишь они с Ванечкой, да детки малые…
Но перед отъездом суровую клятву хотелось взять с Ивана:
– Из похода вернешься, и слушать ничего не хочу – чтоб со мной в палатах жил постоянно! И к жене своей ни шагу более! – Эх, жестоко сердце женское.
– Государыня… - Склонил в покорном согласии буйную голову, глянул снизу, улыбнулся, блеснул очами, так что сердце Елены замерло… и, ни «да», ни «нет» не сказав, засмеялся, распрямился, шапку меховую нахлобучил, заломил на затылок и полетел прочь соколом.
Полки московские пошли к Смоленску и далее. Запылали села и предместья городов литовских. От Новгорода другая рать выступила, Борисом Горбатым ведомая. Всего каких-то 15 верст до Вильно не дошла. Третья, во главе с братом любимца Федором Телепневым, из Стародуба на Мозыль и Могилев отправилась. Жгли, убивали, пленяли.
Король Сигизмунд Старый в Вильно отсиживался, на удары русских не отвечал. Столица Литовского княжества давно стала его постоянной резиденцией. В Кракове же всем теперь заправляла королева Бона Сфорца, и рядом с ней старый король чувствовал себя неуютно. Дочь миланского герцога Галеаццо была фанатичная католичка, ревностная блюстительница нерушимой святости брачных уз, жестоко и беспощадно пресекавшая все попытки Сигизмунда завести интрижку на стороне. Старый король до сих пор не был прощен даже за длительное увлечение в молодости обворожительной пани Катаржиной Тельницкой, от которой у него были аж трое детей – Ян, Регина и Катаржина. Существование любовницы, хоть и бывшей, прижитые от короля дети, всё это жгло смертельной обидой сердце пылкой и ревнивой до безумия итальянки:.
– Подобные оскорбления смываются только кровью и страшными предсмертными муками виновных!
. Саму Тельницкую Бона Сфорца отравила сразу, как стала женой польского короля, затем постаралась избавиться и от детей. Первым должен был погибнуть сын Сигизмунда Ян, виленский епископ. Вспыльчивый пан Станислав Радзивилл, науськанный королевой, затеял драку во время сейма и, выхватив саблю, нанес страшный удар своей жертве. Но Ян выжил и благоразумно спрятался на время в своем имении Шавли , подаренном отцом. Настала очередь его сестры Регины и в ход снова пошел яд. Младшую Катаржину спасло лишь то, что вовремя вышла за француза Георга де Монтферо и укатила во Францию. Оттого боялся Сигизмунд Старый свою жену и предпочитал сидеть в Литве.
Только из Вильно терпящий поражения король никак не мог раскачать и заставить Польшу вмешаться, придти на помощь войскам литовским. Паны ясновельможные ворчали, неохоту свою не скрывали, ссылаясь на татарскую опасность. В Крыму междоусобица вышла. Ислам-Гирей восстал против Саадат-Гирея, сверг его, не признал присланного из Стамбула родного дядю Саип-Гирея , начал с ним войну. Гадали паны, куда теперь орда метнется – на Русь или на Польшу с Литвой? Ислам-Гирей с Москвой заигрывал, шертную грамоту прислал. Хитрил татарин, свою выгоду искал, с азиатским коварством предложил:
– Кто недруг великому князю, а мне друг, тот и ему друг… - намекал на поляков с литовцами, заодно пушек требовал в подарок и денег за союз. Пока выговаривали послам татарским, что негоже такое предлагать, полки из похода вернулись. На Себежском озере, на литовской земле, крепость возвели. Стены, хоть и деревянные, да место удачное – на мысу высоком, далеко в водную гладь вонзившимся. Оставили там 500 пищальников псковских с воеводой Иваном Бутурлиным.
Государыня Елена успокоилась. Войны на время прекратились, Иван в ее покоях расположился, ревность улеглась, иногда лишь покалывала, когда просился отъехать деток навестить, но не больно, так, назойливым комариком подозрений старых. Да и Ваня поменялся со временем. Стал больше в дела государственные вникать, на бояр покрикивать, ее не стесняясь, словно трон великокняжеский к себе примеривать. Челобитчиков сам принимал, а они охотно к нему шли, потом Елену уговаривал в их пользу рассудить. За ним и весь род Оболенских стеной вырос. Вроде б и безопасно, да холодком терема иногда отдает.
– Ну, да и пусть! – Махнула рукой. – И так голова кругом. Литва не отстает, с Крымом непонятно чья сила верх возьмет, из Казани недобрые вести приходят. – Иногда точил червь сомнения:
– Женскую ли ношу взвалила на себя? Может и прав был тогда деверь Юрий Дмитровский? – Но отгоняла от себя мысли дурные. Сыновья ведь растут. Не только ради себя, ради них сохранить надо державу от Василия доставшуюся. Им передать, а самой и правда отъехать куда-нибудь с Ваней любимым. В круговерти дел на сыновей времени не оставалось. Видела изредка на приемах, да и то только одного – Иоанна, (она любила именно так его называть, в честь великого деда), когда мальчика наряжали послов принять, рядом с ним сидела неподвижно, этикет соблюдая. А так хотелось прижать, поласкать, зацеловать в макушку пушистую. Изводилось сердце материнское, краем глаза наблюдала, как ерзал и скучал мальчонка на троне, как неудобно было ему сидеть, почти согнувшись под тяжестью одежд, расшитых жемчугами, каменьями да золотом, как смотрел глазенками широко раскрытыми, непонимающими - зачем все это?
– на церемонии долгие и пышные. И с радостью убегал, отпущенный на свободу к мамкам, к Челядниной, а не к ней, провожавшей его грустным взглядом и возвращавшейся к другим заботам, числа которым не счесть. Помимо войн и крепостей новых, дела внутренние добавлялись – беднел народ из-за того, что деньги мельчали, купцы торговать боялись, цены росли, покупатели обман в том видели, а другие богатели корыстолюбиво – деньги обрезали, переливали, примеси подмешивали, сами чеканили, а вес уменьшали. Елена приказала:
– Всех обрезчиков и подельщиков казнить сурово – руки рубить, в глотку олово заливать. Деньги собрать и перечеканить заново.
Из одного фунта серебра без всякого примеса теперь должно выходить было 6 рублей. В рубле 100 денег. На монете по-прежнему «ездец» изображался, но вместо меча у него в руках теперь было копье, оттого монету прозвали «копейной» или «копейкой».
В это время тихо скончался в заточение родной брат покойного государя Василия князь Юрий Дмитровский. Поговаривали, что голодом его уморили. Младший Андрей Старицкий в ужасе в уделе своем спрятался, носа боялся показать, в Москву наотрез приезжать отказался – больным объявился. Лекаря к нему послала Елена, да вернулся немчин, развел руками – не допустили.