Проклятие рода
Шрифт:
Здесь ему виделась Русь далекая, неведомая, растаявшая в бездонной глубине северных небес, но манящая, всплывающая образами – вспышками памяти. Она выплывала откуда-то из утреннего тумана, серой океанской волной вздымая ладью души и сбрасывая в провалы водяных ухабов. Треск бортовой обшивки, от которого замирало сердце и екало в груди, вынуждал обернуться назад, на мачту, выстояла ли под напором ветра… Мозолистые руки отца, пахнувшие рыбой и дегтем, спокойный взгляд голубых глаз из-под мохнатых бровей, медный крест на потертом кожаном ремешке, бьющийся в грудь с каждым рывком натянутой снасти, да чуть заметная, упрямо пробивающаяся через густую бороду, улыбка… Он подмигнул ему на прощанье, уходя на казнь, когда мальчишку оторвали от пленных рыбаков… Моргнул одним единственным глазом, второй был залит кровью. Отец Мартин, усыновивший мальчишку, давший ему не только новое имя, но и свою родовую фамилию, монастырь, ставший на долгие годы его вторым домом, и вот теперь он здесь, в Стокгольме, он - англичанин и служит тем, кто убил его отца… Здесь его дом, здесь женщина, судьба которой, ничуть не легче, а может и горше его, забросила туда же, чтоб они вместе обрели покой и счастье вдвоем, вдали от ставшей призрачной русской земли. И лишь на берегу, под резкими порывами осеннего ветра, под крики чаек, срывающих вместе с пойманной рыбой, седую пену волны, чтобы рассыпать ее бисером брызг и бросить в лицо, вспоминалась Русь далекая и недоступная… Неисповедимы пути Твои, Господи… Сколько лет минуло?
Коротко стриженную – по монастырской привычке голову и щеки приятно обжигал холод брызг, швыряемых в лицо порывами ветра, они застревали в золотистых кудряшках бороды, ощущались вкусом соли на губах. Улла – Любава… Называться русской может только она, для Гилберта это слишком опасно. Но можно всегда сказать, что он знает этот язык от жены. Отец Мартин хранил тайну свято, да и где он… как уехал тогда в Рим, больше ни одной весточки и не было от него. Поговаривали, что их корабль разбился у датских берегов, многие погибли… Жив ли старик? Вряд ли. Иначе бы написал. Последний, кто еще мог рассказать о его судьбе, был рыцарь Андерсон, но он умер два года назад, как удалось узнать Гильберту. Теперь он истинный и полноценный англичанин! Точнее, он им стал, со слов капитана Уорвика. Старый вояка, как-то заметил ему:
– Ты хороший солдат, Гилберт, но ты плохой англичанин!
– Почему, сэр?
– Потому что ты не умеешь стрелять из лука!
– Я учился в монастыре!
– В монастыре учат молитвам, мой мальчик. Правда, признаю, что помимо этого ты неплохо овладел и мечом, словно у вас была не доминиканская обитель, а орден каких-нибудь рыцарей-тамплиеров. Но у вас не было доброго английского лука и настоящего учителя. Пожалуй, я сам научу тебе главному воинскому искусству нашей старушки Англии.
Стрельба из лука сначала казалась Гилберту детской забавой. Она хорошо ему удавалась, и скоро он настолько овладел этим искусством, что многие из его товарищей англичан приходили полюбоваться. Он мог стрелять до бесконечности, пока перед глазами не начинала расплываться мишень, а руки и плечи подрагивать от усталости. Так он стал стрелять лучше всех.
– Теперь, парень, ты настоящий англичанин! – Буркнул довольный капитан, похлопав по плечу.
Англичанин… Свежий воздух омывал его своими порывами от той грязи, что незаметно прилипала внутри крепостных стен, от висящего запаха конского навоза во дворе замка, от солдатских разговоров о пьянках, девках, стычках с немцами или шотландцами – о чем еще могут говорить люди, ставшие членами братства смерти. Его ждал Дом, Любава, ее счастливая улыбка, радостное сияние глаз, жаркие объятья и поцелуи по ночам, детский смех и забавы. Их дочка Анна, Анника, Аннушка – красавица. Как ходить начала, так сразу все бегом и бегом, лепеча на ходу что-то свое, непонятное. Упадет, поднимется, и дальше бежать, ни слезинки не выронит. Обхватит отца за шею, прижмется к нему, и давай шептать-лепетать что-то в ухо. Улла смотрит на них и тихо улыбается. А душа-то счастьем переполнялась человеческим. Что тут может быть общего с долей солдатской? Друзья-англичане подтрунивали над ним, но в душе, каждый завидовал. Даже старый Джон Уорвик, как-то разоткровенничался:
– Может и прав ты, Гилберт Бальфор, что завел дом и семью. Всегда можно бросить наше чертово ремесло и вытянуть ноги возле очага в окружении любящих тебя домочадцев, а не этих забулдыг - славных парней, к которым я прикипел всем сердцем. – Он махнул рукой в сторону развеселившихся англичан. – Нам это не грозит. Хорошо если удастся сдохнуть в бою или за столом в доброй компании с кружкой старого эля, а не под ножом лекаря или на шлюхе.
Чувства к Родине? Тоска? Он не мог ответить себе на этот вопрос. Было что-то щемящее, образ отца, его прощальная улыбка, но вместе с тем было и понимание, что отныне его дом здесь, с Уллой-Любавой, Бенгтом, Аннушкой. Не хватало простора, давила каменная узость городских улиц, нагромождение домов с треугольными разноцветными черепичными кровлями, сводчатые арки крепостных коридоров, где проходила служба, и серая мрачная громада королевского замка, со стен которого подступавшие городские крыши походили на оскаленные зубья дракона. Сейчас это все было там, за спиной, а перед ним волновалась стихия, пусть не моря, а лагуны, он видел не бескрайность океана, а уходящую вдаль, размытую туманом зелень противоположного берега, смутно напоминавшую берега его детства. Родина… но там его никто не ждал…, а здесь, на втором этаже их каменного дома под такой же треугольной крышей, как и у всех, был тот самый тихий, уютный причал его жизни, счастья и судьбы.
Шум ветра и крики чаек звучали тихим малиновым перезвоном, вытесняя из памяти шум свадебного пиршества. Осенний день окончательно прогнал сумрак ночи, но порадовать хорошей погодой он не обещал. Это подтверждали стремительно приближающиеся с севера иссиня-черные рваные облака похожие на клочья пены, сорванной с гигантского котла, где вскипало какое-то неведомое, но дьявольское варево, уже начинавшее переливаться через край и вытягиваться в одну сплошную темную полосу, охватившую горизонт. Гилберт вдруг вспомнил, как однажды летом он сопровождал короля в компании с Олафом Петерссоном, отправившегося сюда же на берег осмотреть прибывший из Ганзейских городов корабль. Густав грузно, но довольно ловко перебежал по трапу на судно, знаком приказал советнику и солдатам – Гилберту и Дженкинсу остаться на берегу. Король заглянул в трюм, потребовал у остолбеневших от неожиданности матросов достать образец груза, поторапливал их, затем потрогал, понюхал, что-то выговаривая появившемуся на палубе невысокому коренастому шкиперу в брезентовой накидке. Отдельные фразы доносились порывами ветра, кажется, речь шла о кожах. Гилберт смотрел в сторону и вдаль, правее, где распушив паруса, в лагуну входил еще один корабль, спешащий уткнуться в причал, словно подвесить себя канатами швартовых концов в уютный гамак, куда забирается спать измученный штормовыми вахтами моряк.
Король сбежал обратно по сходням так, что жалобно взвизгнули доски, отчаянно прогибаясь под тяжестью тела. Гилберт поймал испуганный взгляд шкипера из-под лохматых бровей. Моряк даже схватился за бороду, с ужасом думая о том, что будет, если дерево не выдержит. Все ожидали, что Густав примется высказывать свое мнение о товарах, увиденных на судне, но король, в обычной своей манере, завел разговор с советником совершенно о другом:
– Хочу жениться, Олаф! И, кажется, я сделал свой выбор.
– Какой, Густав? – Петерссон весь напрягся. Губы сжались в тонкую линию, скулы просто окаменели. Король после смерти Катарины ни разу еще не говорил о свадьбе.
– Мне понравилась девчонка из рода Львиных голов ! Ее зовут Маргарет, дочь моей троюродной сестры Эббы. Осанка, рост, грудь, да и под юбкой чувствуется, что есть за что подержаться! – Густав ухмыльнулся, панибратски подхватил Олафа под локоть. Но советник отстранился и высвободил руку.
– Во-первых, Густав, если ты говоришь о будущей королеве, то наверно не стоит это делать в подобном тоне!
– Ты еще будешь меня учить, святоша! – Скривился король, но Олаф не обращал внимания:
– Во-вторых, она помолвлена со Сванте Стуре!
– Плевать! – Быстро отреагировал правитель Швеции.
– Густав, клан Стуре могуч.
– Был могуч, пока я не пришел и не взял бразды правления своей страной в свои руки! А теперь они у меня все здесь! – К носу советника взметнулся мощный кулак. – Что сделали они для моей Швеции? Отпихивались от датчан, не сумев почти ни разу треснуть им так, чтобы отбить охоту? Кланы грызлись постоянно между собой, отыскивая в сагах, кто древнее и знатнее, и предавали, не задумываясь, свой народ и правителей. Хочу эту девчонку! Плевать мне на Стуре! – Король рубанул кулаком воздух, видимо пожалев, что перед ним не было стола.
– Все равно, Густав, ты сейчас говоришь и ведешь себя, как солдат.
– А я и есть солдат, который должен уничтожать врагов, а после развлечься с хорошенькой девчонкой, которая будет мне рожать детей, пока я луплю всяких датчан и усмиряю своих непонятливых поданных. Солдат, король, учитель – это все я. – Король стукнул в грудь кулаком. – Впрочем, нет. Учитель - это ты, а я ректор университета под названием Швеция. Или вы не лупите своих бездельников школяров и студиоузов, когда они не хотят постигать мудрость учения во благо страны?