Прощай, Германия
Шрифт:
Эшелоны по прибытию часто разгружали под открытое небо, годное имущество либо растаскивалось, либо гноилось под дождем и снегом. Обычно это происходило так потому, что части в основном расформировывались, офицеры разъезжались по городам, где имели жильё, солдаты увольнялись в запас, а техника выводилась в чисто поле на бессрочное хранение. Бессмыслица какая-то! И зачем только осуществлялся такой странный вывод войск? Почему не реализовать ненужный хлам на месте, пусть и за гроши, зато сэкономить огромные средства на вагонах, вместо ста вагонов — один. Лучше было бы купить компьютеры для нужд армии и государства. Бесхозяйственность — это и есть отсутствие настоящего хозяина. А может быть делалось специально — для удобства скрыть настоящее масштабное воровство.
В тот тёплый погожий денёк батальон должен был сдать зачёт по вождению танков. Громобоев попросил комбата освободить его от экзамена, так как никогда прежде современный, скоростной танк «Т-80» не водил. Нельзя же сдавать экзамен, на незнакомой технике!
— Я же пехотинец. Случалось, на прежнем месте службы в Союзе водил медлительное старьё типа «Т-55».
— Где же ты служил, в какой далёкой дыре? Ты бы ещё «тридцатьчетверку» освоил… — усмехнулся Дубае.
— Служил под самым Питером, — ухмыльнулся Эдик. — «Тридцать четверок» не было, а вот за рычагами «ИС-3» доводилось посидеть.
Комбат был занят контролем очередных заездов и прохождением механиками-водителями препятствий, он отмахнулся от Эдуарда, и велел:
— Просто так прокатись, как сумеешь. Поставлю тебе троечку. Но будь аккуратнее.
Громобоев поспешил на исходную. Там с циферблатом в руках стоял проверяющий подполковник из штаба армии и экзаменуемые офицеры.
— Садись в этот крайний танк, — попросил его Ницевич. — Мне надо на «мастера» сдать, а в нём сиденье не фиксируется, а во время движения седушка может отстопориться и упасть. Ты ведь поедешь тихонько, тебе всё равно ведь.
Эдуард кивнул в знак согласия и уступил машину Фёдору: надо — так надо. По команде занял место в танке, завёл и поехал. Вначале на первой передаче, потом на второй, на третьей. Машина оказалась лёгкой в управлении, маневренной и скоростной.
«А чем я хуже Ницевича, попробую дать результат», — мелькнула шальная мысль, и капитан прибавил газу. Машина разогналась, впереди показалось препятствие — танковый ров. Эдик снял ногу с педали газа, но танк и не подумал сбавить скорость — как пёр, так и пёр. На старых модификациях, стоило сбросить газ, как бронемашина плавно и неспешно вползала в яму, а на этой вышло всё наоборот, недаром движок вертолётный — не танк, а гоночный болид! Многотонная «восьмидесятка» на скорости всей своей мощью жестко влетела в ров, так же на скорости вылетела, подпрыгнула и снова плюхнулась. Вторичное приземление на гусеницы после прыжка оказалось жёстким, от удара сиденье, как и предупреждал Ницевич, действительно слетело с крепления, и Громобоев ощутимо ударился кобчиком о металл. В глазах потемнело, тело пронзила острая боль, ноги отнялись и потеряли чувствительность.
Эдик с трудом заглушил двигатель, танк потарахтел мотором несколько секунд и заглох. Наступила тишина, которая зазвенела в ушах. Капитан прижал ларингофоны к горлу, нажал на тангеиту, запросил вышку танкодрома и простонал в эфир, о том, что сильно ударился и не может пошевелиться.
— Сам доехать сможешь? — нетерпеливо прокричал комбат. — Что у тебя там стряслось?
— Вряд ли. Ног совсем не чую.
— А чёрт тебя дери! — выругался Дубае. — Сейчас санитарку вышлю…
Эдик открыл люк, выполз наружу, лёг на броню, спину пронзали тысячи острых и раскалённых игл.
— О-о! — простонал Громобоев и сполз с танка на землю. Потёр рукой поясницу, подёргал ногами. Каждое движение вызывало острую, пронзительную боль. Он перекатился на живот — стало ещё хуже. Посучил ногами, перевернулся вновь на спину.
Вскоре к танку, подпрыгивая на ямах и кочках, подкатила «таблетка». Из санитарки шустро выскочил тощий капитан-военврач, следом через боковую дверцу выкатился упитанный боец-санитар, держа за металлические ручки видавшие виды брезентовые носилки. На эти носилки пострадавшего аккуратно уложили, хоть травмированный капитан и попытался ковылять самостоятельно.
— Теперь лежи уже! Доездился… Спине сейчас покой нужен. Не дергайся! — велел медик. — Если хочешь после выписки бодро ходить и мужиком быть — не ерепенься, и поменьше шевелись! С позвоночником шутки плохи!
От этих слов спина заболела ещё сильнее, к боли физической добавилась боль душевная — кто же себе такое пожелает — стать обездвиженным инвалидом в тридцать лет?! В этот момент к месту происшествия примчался запылённый танк, из-за рычагов выскочил Фёдор и принялся оправдываться:
— Я же тебя предупреждал, что сиденье отлетает при толчках! Зачем разогнался? Ведь сам же говорил, что просто прокатишься, не на оценку! На кой тебе нужна классность? Зачем тебе второй класс? За него в Германии не платят!
— А тебе зачем? — простонал Громобоев, пытаясь хоть что-то цензурное сказать сквозь боль, хотя в мыслях были только маты по отношению к карьеристу Ницевичу.
— А мне для поступления в бронетанковую академию! У меня ведь нет иконостаса орденов на груди как у некоторых, и родственники мои все из крестьян.
Громобоев неудачно чуть-чуть пошевелился на носилках, и его поясницу мгновенно пронзила боль, да такая острая, что слёзы ручьями брызнули из глаз.
— Ох, мля! — простонал капитан. — Медик! Да сделай хоть что-нибудь! Поскорее…
Доктор переглянулся с Ницевичем, велел водителю аккуратно сдать назад, открыли заднюю дверь и с помощью Фёдора и санитара загрузили пострадавшего в санитарку.
«Знакомый летательный аппарат», — мелькнула мысль в голове у пострадавшего. — «Точно такой меня принудительно в дурку вывозил!»
Боец захлопнул дверцу, дал газу и «таблетка» запрыгала на кочках. Каждый прыжок довольно болезненно отзывался в спине острой болью.
— Ноги чувствуешь? — прокричал сквозь грохот военврач.
Эдик пошевелил пальцами и чуть согнул ноги в коленях — снова пронзительная боль, в спину вогнали острые иглы, а возможно целый кинжал. Как в анекдоте о кавказцах: «кинжал в жопа хочишь? Нэт? А поздно!» Громобоев вновь взвыл и простонал.
— А то! Конечно, чувствую! Будто режут или сверлят.
— Значит не так плохо, как могло быть. Это очень хорошо, что ты боль чувствуешь. Мы еще попляшем на твоей свадьбе!
Громобоеву было нестерпимо жалко себя, и свою загубленную в армии молодость, слёзы текли из глаз ручьями, но понимая, что медик его ободряет шуточками, простонал: