Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
"Футбольное поле" ответило хозяину той же монетой: через четыре дня после запоя на город наползла сырая хмарь, посыпался теплый серый дождь, и Геннадий обнаружил, что на полу бара, обслуживавшего танцующих футболистов, образовалась большая лужа, по которой впору было плавать на лодках. Серьезный получился водоем.
Хорошо, дожди в Чили — явление редкое, лужа в конце концов высохла, а вот хозяин в себя так и не пришел — судя по всему, хмельная ванна, в которую он погрузился с головой, в отличие от лужи, высохнет нескоро, денег не платил, обязательств не выполнял, и Геннадий, потерпев еще немного, с сожалением покинул "футбольное поле", отправился дальше, хотя куда идти, к кому обращаться, к какому углу притулиться плечом, не знал.
Но и оставаться здесь было нельзя. Выходит, змея давно почувствовала запой, раз первой покинула "футбольное поле". С Геннадием не попрощалась… это в силу привычки. Ну, да бог с ней, со змеей. Надо было думать о себе самом, родимом.
Как бы там ни было, жизнь — изломанная, крученая-перекрученая, в драни и лохмотьях, ничего доброго не сулящая, — продолжалась.
Неделя шла за неделей, месяц за месяцем, время растеряло свои краски, все вокруг было серым, каким-то невнятным, без единого светлого пятна, вызывающим изжогу, а иногда — боль и тоску.
Русский язык почти ушел от него, срединной линией, которую он раньше боялся переступать, было получение вида на жительство: Москалев стал наполовину чилийцем.
Во сне по-прежнему часто возникала мама, в ушах звучал, долго не истаивая, ее озабоченный, предупреждающий голос:
— Гена, ты только не сорвись, не запей, ладно? Очень прошу тебя!
Клавдия Федоровна исчезала, Москалев просыпался с болезненно бьющимся сердцем, всматривался в темноту: куда же подевалась мать?
Матери не было, но голос ее чистый, певучий продолжал звучать в ушах.
Стоило ему снова заснуть, как опять возникала мама, она сверху, с небес следила за ним, переживала, была готова в любую трудную минуту поддержать… Именно она не допустила, чтобы Геннадий окончательно забыл русский язык.
Он вновь прошел длинную, вытянутую чулком страну Чили от головы до пят, единственное что — в ревущих водах юга не бывал, а так был везде. В пути встречал всякое, хорошее и плохое, как и людей всяких; были и такие, кому очень хотелось врезать по физиономии… Но приходилось держать себя в руках.
На одном из южных островов Геннадий ремонтировал богатому клиенту яхту, работал на совесть: яхта ему нравилась, к ней нельзя было относиться абы как, и Москалев старался.
Владелец яхты Сантьяго Мухкис, добродушный и сытый, как слон из зоопарка, устраивал Геннадия, а вот брат его, которого в семье за вредный характер звали Купоросом, часто допекал ненужными советами, и это Москалеву очень мешало.
Как-то Сантьяго отлучился по делам на материк, Купорос ранним утром появился на яхте, красный от крепкой, как огонь, тутовой самогонки, с глазами, разъезжающимися в разные стороны и мокрыми губами: почему-то всякий раз, когда он выпивал, губы у него делались мокрыми и не просыхали до тех пор, пока Купорос не становился трезвым, как лимон, висящий на дереве.
Увидев Геннадия, Купорос начальственно выпятил нижнюю губу, с которой на брюки ему тут же свалилось несколько капель слюны.
— А ты чего тут делаешь, русо? — хриплым голосом поинтересовался Купорос.
— Как чего? Разве не видишь? Работаю… — спокойным тоном, стараясь не заводиться, ответил Геннадий.
— Ты больше здесь не работаешь… Иди отсюда! — Купорос поднял ногу, прицелился, чтобы двинуть ею Москалева в зад. Ударить не успел, Геннадий оказался проворнее и ловко перехватил ногу Купороса, с силой вывернул — серьезно вывернул, в ступне даже что-то хрустнуло, силенок у этого тощего чилийца было немного, максимум, с кем он мог сейчас справиться — с самим собою, и то если сопротивляться не будет, — от боли Купорос заорал так, что под бортом яхты вспучилась темная грозная волна.
Неподалеку стояли домики-времянки, где жили водолазы, добывавшие в местной бухте морских ежей, ходили также на крабов, брали их крупными партиями, — так на крик Купороса из домиков вывалилось не менее тридцати человек.
— Чего случилось? — раздалось сразу несколько выкриков.
— Меня убивает русский, — прохрипел Купорос, давясь собственной слюной, — позовите полицию!
Чилийца убивает русский — это ненормально, полицию позвали: через несколько минут на берегу стояли четыре автоматчика с оружием наготове, показали Геннадию пальцем на землю:
— Спускайся, русо!
Делать было нечего, Геннадий вздохнул, брезгливо покосился на Купороса и по трапу сбежал на берег.
Автоматчики привели его к коменданту, бритоголовому военному с морщинистым загорелым лицом. Комендант вперил тяжелый взгляд в Геннадия, проговорил, с трудом сплевывая слова с языка:
— Ну! Рассказывай!
Москалев рассказал все без утайки — и про работу свою, и про яхту, которую он собирается превратить в конфетку, и про зловредного Купороса, способного укусить себя за задницу от злости и очень мешающего ему преображать яхту, комендант молча слушал его и наливался бурой краской… Коменданту нужно было принимать решение и, судя по всему, решение это будет жестким. По хребту у Геннадия невольно пополз неприятный, колючий, как наждачная шкурка холодок. Неужели придется в очередной раз идти в каталажку? Не хотелось бы. Но у коменданта на этот счет было свое мнение.
Единственный человек, который мог бы сейчас выручить его, был Сантьяго. Но Сантьяго находился на материке и когда вернется, не сказал. Холодок, возникший у Москалева внутри, сделался еще колючее и тяжелее.
Открылась дверь комендантского кабинета, и Геннадий неожиданно увидел на пороге… Сантьяго. Невольная улыбка возникла на его лице — вот уж кого он не ожидал увидеть, так это его. Москалев обрадованно приподнялся на стуле.
Комендант тоже приподнялся на стуле — владельца яхты Мухкиса он знал и, судя по всему, относился к нему с уважением, иначе с чего бы ему приподнимать свой зад? Сантьяго был краток:
— Отпусти его, — только и произнес он, больше ничего не стал говорить, и комендант с покорным согласием наклонил голову.
Подвигав нижней челюстью, словно бы растерев что-то на зубах, он проговорил:
— Вот что, русо! Скажи спасибо господину Мухкису и иди отсюда! Мне конфликты на подчиненной территории не нужны.
Москалев понимающе кивнул.
Забрал с яхты свою традиционную поклажу — полиэтиленовый пакет с нехитрыми пожитками и вскоре очутился за воротами порта, ссориться с комендантом не следовало — в следующий раз тот не будет таким добрым. Ситуация, в которой Геннадий очутился в очередной раз, была знакома настолько, что о ней даже говорить не хотелось — хоть стреляйся. Он невольно подумал: в конце концов, так оно и будет.