Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
— Ну, по такой формуле можно и минеральной водой отравиться.
— Естественно.
На барже Геннадию понравилось. И атмосфера понравилась, и музыка, гудевшая из всех углов, и обстановка, и народ, и сам Фобос, человек волевой и очень неглупый, знавший свое место в жизни. Интересно, чем же он не угодил Пиночету, раз оказался тут, на острове зэков?
Дверь комнаты распахнулась, на пороге появился чилиец, как две капли воды похожий на Фобоса…
Вообще чилийцы, как китайцы, казались Геннадию похожими друг на друга, будто были произведены в одной мастерской, слеплены по одной форме — получился цельный народ.
— Ты где ходишь, Синтоя? — спросил у вошедшего Фобос. — Мы тебя ждем.
— Прости. — Синтоя (в переводе на русский Краб) стрельнул жгучим цыганским взором в Москалева, вид у него сделался виноватым, он по-ребячьи неспокойно, неровно, будто хромой, переступил с ноги на ногу и запоздало кивнул гостю.
— Это мой помощник, — сказал Фобос, громко хлопнул в ладони. Звук был сильный, как у ружейного выстрела, его мгновенно услышали, и через пару минут в дверях показались две девушки с жестяными листами-подносами в руках; на одном листе — жареные куски сочного мяса с отпечатавшимися на поверхности темными полосами решетки, на втором листе — печеный картофель, порезанный на половинки, и зелень, много зелени, самой разной…
Следом за девушками вошел шустрый пацаненок с перевязанным глазом, в руках у него также был металлический лист, украшенный зеленью и нарезкой из трех сортов местного сыра, а также блюдом, в котором находилась некая масса, очень похожая на молдавскую мамалыгу.
— Сегодня у нас — событие, — сказал Фобос, с торжественным видом ткнув в сторону своего помощника. — Синтоя отбывает на материк, оттуда поступил сигнал, можно возвращаться. Так что нашего друга ждет родной город Чаньяральо, за это, друзья, давайте и выпьем, — он чокнулся с Синтоей, потом с Москалевым, со вкусом выпил. — А мне… мне — забота: надо выбирать нового заместителя.
Москалева, честно говоря, подмывало спросить, за что преследовали на материке Синтою, самого Фобоса, но духа не хватило — оба могли обидеться.
С другой стороны, как он слышал, такие вопросы в мире зэков — обычная вещь, на них не то, чтобы не обижаются, их даже поощряют… Но все равно, чтобы спросить, за какие заслуги тому же Фобосу припаяли срок, надо иметь некую смелость.
Пробыл он у предводителя зэковского мира около часа и вновь ушел спать — чувствовал себя устало, тело ныло — надо было хотя бы немного отлежаться.
Добравшись до гостевой каюты, обессиленно повалился на койку и через несколько минут поплыл, поплыл, погружаясь в сон и очень скоро уже спал — беспокойно, с всхрипываниями, без всяких видений… Даже мама к нему не пришла, и очередное "занятие по русскому языку" не состоялось.
Проснулся он, как всегда рано, рассвет еще только настраивался, чтобы окрасить глубокую предутреннюю синь модной побежалостью, протер глаза и неожиданно почувствовал, что рядом кто-то находится.
Он напрягся, будто перед прыжком, ощутил, как по спине проскребся, оставляя за собой след, холодок, родил на коже острекающую сыпь.
Напротив кровати на старом крутящемся стуле, принесенном из какого-то бара, сидела девушка. Она была неподвижна, словно бы ее покинула жизнь.
— Ты кто? — спросил он тихим, который почти не было слышно, голосом, подумал про себя: вряд ли девушка услышит его.
Фигура шевельнулась, ожила.
— Я? Тереза.
Он вспомнил девушку, которая проводила его к Фобосу, ее невесомую походку, легкость, негромкий голос и ощутил неловкость: во сне он мог и храпеть, и ругаться, и просто кричать пугающе громко, отчаянно, увидев что-нибудь такое, от чего мороз бежит по коже…
— Ох, Тереза, — пробормотал он смущенно, прежним смятым тоном, в котором ничего нельзя было разобрать…
— Я сейчас сделаю кофе. — Тереза легко, без единого звука, без шороха поднялась со своего сиденья — это был красивый призрак в предутреннем сумраке.
— Какой кофе? — Геннадий не поверил в то, что слышал. — Из чего?
— Кофе будет из хорошего молотого кофе, — сказала Тереза. — Я умею хорошо варить кофе… Тебе понравится.
В следующее мгновение Терезы в гостевой комнате уже не было, она невесомо взнялась над собой и словно бы растворилась в воздухе. Геннадий невольно покрякал в кулак: в присутствии такой девушки и курить расхотелось. Во рту немедленно возник горький и одновременно сладкий комок: нарушать традицию было нельзя — так вообще можно разрушить себя.
Через минуту он уже дымил сигаретой, удовлетворенно причмокивал, кашлял в кулак, прищуривал то левый глаз, то правый, словно бы сомневался в том, что происходило вокруг, прислушивался к себе.
Вместо иллюминатора в стенку гостевой комнаты была врезана обычная квадратная форточка, закрепленная за небрежно согнутый самодельный крючок, сквозь проем внутрь проникал сырой, пропитанный солью воздух, щекотал ноздри, рождал во рту ощущение, схожее с оскоминой.
Еще через минуту в двери появилась Тереза, на подносе, выпиленном из прессованной фанеры, у нее стояла чашка кофе, в квадратной пластмассовой шкатулке белел сахар с воткнутой в горку деревянной ложкой. Геннадий взял чашку, кинул в нее немного сахара и вопросительно поднял брови:
— А себе кофе, Тереза?
— У меня аллергия на кофе.
— А если аллергию перебороть?
Тереза тихо, почти неприметно усмехнулась.
— Говорят, эта болезнь не лечится, — произнесла она бесстрастно, в ровном голосе ее не было ни одной краски.
— Тогда свари себе герба-мате.
Тереза отрицательно покачала головой, было скрыто в ней что-то загадочное, может быть, даже колдовское, в жилах Терезы, надо полагать, текла кровь майя или толтеков, она умела многое, даже большее, чем предполагала сама.
Засмущавшись, Геннадий вышвырнул недокуренную сигарету в квадратный проем иллюминатора; он почувствовал, что перед Терезой надо извиниться, и даже дернулся, чтобы это сделать, но угас на полудвижении, на середине порыва и промолчал.
Интересные нравы бытовали на этой барже, в нигде не зарегистрированной колонии несостоявшихся зэков, — с одного раза раскусить их, понять было невозможно…
Жизнь на барже можно было назвать сладкой, она резко отличалась от тех хмурых голодных дней, которые выпадали на его долю раньше, — с унижениями, нехваткой хлеба и табака, приторными улыбками, за которыми ничего, кроме пустоты, не было, и придирчивыми взглядами полицейских; на барже Геннадий был "сыт, пьян и нос в табаке", пользовался уважением, слава о нем, — которая, впрочем, вызывала у него внутренний протест и вообще не самые добрые чувства, — приползла и сюда, он несколько раз ловил на себе взгляды, сопровождаемые возгласами: "Это — крутой мачо", и был очень недоволен этим.