Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
Хороший повар — это толковая команда, которая не рассыплется при лютом шторме, не струсит в океане, когда неожиданно затихнет главная машина корабля и механики не сумеют наладить ее, не потеряет сознания на экваторе, в раскаленном пекле, когда на железе палубы можно жарить рыбу и мясо, но эту температуру не выдерживают человеческие легкие…
Из каждого обжитого угла баржи неслась музыка, звуки переплетались, рождали в душе сладкую печаль; самыми популярными певцами были конечно же испанцы, первым номером считался Хулио Иглесиас, голос его действовал колдовски, небритые жесткие физиономии делались растерянно мягкими, расслабленными, глаза влажнели.
Рядом с помещением, которое занимал Фобос, имелась просторная чистая каюта — так называемая гостевая, предводитель островитян определил Геннадия в нее.
— Размещайся пока здесь, а дальше посмотрим, — сказал он.
Москалев огляделся. Койка была аккуратно заправлена, — как в армии в пору москалевской молодости, — на тумбочке лежал фонарик, чтобы ночью, в темноте, не столкнуться с каким-нибудь аборигеном и не расколотить себе физиономию о какой-нибудь столб, а под койкой стояли домашние шлепанцы, вызвавшие у Геннадия неверящую улыбку.
Такого он не видел даже в вип-отделении тюрьмы… Опустился на койку, вытянулся так, что захрустели все косточки, устало зевнул и в то же мгновение отключился — уснул.
Сон вблизи воды — тем более океанской, всегда бывает скорым и целебным, человек быстро приходит в себя, трех-четырех часов хватает, чтобы отменно выспаться.
Проснулся Москалев вечером, когда плоские оранжевые лучи солнца пытались вспороть океан, горячими всполохами шарились по берегу, — впрочем, проснулся Геннадий не оттого, что выспался, а от звуков музыки.
Музыка лилась отовсюду — снизу, сбоку, с верхних ярусов баржи, с облаков, была она разная и, как и положено ей, — прекрасная.
У кровати Геннадия стоял чайник с крепким герба-мате, двухсотпятидесятиграммовая фляжка виски, старая оловянная кружка времен Первой мировой войны, на блюдце лежали два бутерброда с жаренным на решетке мясом, накрытые бумажной салфеткой.
— Однако! — удивленно проговорил Геннадий. Больше ничего не сказал — надо было еще понять, что происходит. Может, его перепутали с кем-нибудь?
Он потянулся, сделал гимнастику, не поднимаясь с кровати, — сам разработал щипковые упражнения, и они помогали ему держать организм в сборе, несмотря на все травмы и вывихи, — сунул ноги в тапочки и налил в "кружку кайзера" крепкого чая.
Чай был хорош. Неведомая добрая душа добавила в него мяты и какой-то терпкой тонизирующей травы — причем не сухой, а свежей, недавно сорванной.
Не успел он выпить герба-мате, как в дверь раздался негромкий стук. Стук удивил его: надо же, какие светские правила бытуют в среде несостоявшихся зэков — не светские, а великосветские…
— Пли-из! — выкрикнул Геннадий. Дверь открылась, и он увидел девушку — красивую, с ровной смуглой кожей и улыбкой, от которой было трудно отвести глаза.
— Фобос приглашает вас к себе, — сказала она.
Интересно, что такое Фобос? Явно, не имя, а прозвище, кликуха, как говорят в лагерях России; еще есть очень занятное словечко — "погоняло".
— Сейчас буду.
У Фобоса он спросил, что означает это слово — ведь оно не испанское и, судя по звучанию; не английское, и к местным наречиям тоже не имеет никакого отношения…
— Не знаю, — сказал Фобос. — Что-то связанное с погодой, со спутниками, еще с чем-то. Прозвище возникло в детстве — дал один грамотный мальчишка, которого убили пиночетовцы, и я привык к нему больше, чем к имени. — Он неспешно потянулся, налил Москалеву чая, потом в небольшой стаканчик, какие в России называют мерзавчиками, крепкой неочищенной текилы. Поднял свой напиток. — Ну, давай, русо. За то, чтобы тебе удалось вернуться на Родину.
— Это главная моя цель, главнее нету. — Геннадий ощутил, что голос у него вот-вот дрогнет, поплывет, и он поспешно опрокинул текилу в себя.
Во рту, на языке, будто бы огонь зашипел, в затылок ударил тяжелый жар, заставил заблестеть глаза, словно он заболел чем-то простудным, требующим медицинских снадобий.
Неочищенная текила была хорошим снадобьем. Век бы пил такое лекарство.
— Девочку, которая стучала тебе в дверь, зовут Терезой, — сказал Фобос, — на сегодня она твоя.
— Да ты чего-о. — Голос у Геннадия на этот раз не удержался на ровной точке, поплыл. — Зачем?
— Затем, что у нас принято уважать гостей. Если захочешь — можешь оставить ее у себя, не захочешь — завтра будет другая.
Неплохо живут господа островитяне!
— Ладно, — пробормотал Геннадий неопределенно, — разберемся.
Фобос поглядывал на него с уважением — видимо, узнал про Москалева нечто такое, чего тот сам не знал. Возможно, ему рассказали про сложные плавания, где все, кто находился на судне, должны были пойти на дно, но не пошли, про его умение строить ланчи, чинить машины, ловить на палец рыбу и готовить ее на солнце, наказывать обидчиков, с презрением относиться к пиночетовским чиновникам, — много чего водилось за Геннадием, что обсуждали в разных местных компаниях.
— Гостевую комнату мы закрепляем за тобой, — сказал Фобос.
— А если кто-нибудь из нужных людей приедет, куда будете селить?
— Найдем место. Баржа у нас большая, на сегодня здесь — триста постояльцев. — Фобос налил еще текилы себе и Геннадию, довольно щелкнул пальцем по посудине. — Люблю, когда напиток неочищенный, он много вкуснее всякого дистиллирата. Дистиллират — это пойло для лошадей, да и те его много не выпьют, а текила неочищенная — это м-м-м… для настоящего народа. — Фобос не сдержался, аппетитно почмокал губами, потом произнес задумчиво: — Вообще такая текила в одинаковой степени может быть и ядом и лекарством… Все зависит от дозы.