Прозрачная тень
Шрифт:
– Зачем ты всё время точишь нож? – настороженно поинтересовался любознательный Лёша. – Как ни приду на тренировку, так ты всё с ножом тут сидишь.
Валёк странно посмотрел на спортсмена и ничего ему не ответил, а молча вырвал у себя из головы клок волос и провёл по нему тонко отточенным лезвием, и разрезанные на весу волосы посыпались на металлическую палубу. На всякий случай Лёша не стал больше задавать других вопросов, а отойдя к противоположному от странного стажёра-радиста борту, подставил своё тело под горячие лучи тропического солнца.
Наконец очередной рейс подошёл к концу. Наше судно стоит на рейде в порту Кальяо. Мы получили местную валюту и ждём, когда подойдёт ланч, чтобы отвезти нас на берег. Там мы будем носиться по местным лавочкам и магазинам в поисках самобытных сувениров, потом на переполненном потными телами автобусе поедем в столицу Перу – Лиму, где тоже будем на бегу любоваться местными достопримечательностями и опять покупать сувениры.
Простой художник
Светов проснулся поздно. Стрелки будильника показывали одиннадцатый час утра. Во рту неприятная сухость, а тут ещё пепельница, до краёв наполненная окурками «Примы», смердела невыносимо. Светов поморщился, закрыл глаза, но спать уже не хотелось. Сумрачный зимний день своим неярким светом освещал заставленную картинами комнату, старый потёртый стол у окна и рядом заляпанный красками мольберт с начатой картиной. Он сердито покосился на неё и отвернулся, уставившись в тусклое запылённое окно на серое небо. «Серый день… Изумрудно-серый день… А почему бы и нет, – подумал он, – написать бы нечто подобное и назвать картину просто – так, как раньше художники называли: “Серый день” – без современных глупых выкрутасов. С ума все посходили. Каждый об индивидуальности толкует, а рисовать-то многие и не умеют или специально не хотят. Какие-то страшные рожи малюют и выдают это за откровения свыше: мол, всё это с небес на них нисходит, и силы неземные их рукой водят; народу только кич подавай, а гениев он никогда не понимал. Не хочу быть гением, хочу быть простым художником и писать картины, понятные людям…»
Вчера он начал новую картину и работал над ней до глубокой ночи. Никакая сила не могла бы сдержать этого мощного порыва творчества. Какой восторг души испытывал он, когда возникало это ни с чем не сравнимое чувство, когда перестаёт существовать всё вокруг – только замысел и холст, который он наполнит содержанием и цветом, создаст то, что до него не существовало. Тайна живописи манила, завораживала, увлекая в фантастический мир иллюзий и открытий. Когда он начинал писать картину, то, глядя со стороны, могло показаться, что делает он это неохотно: движения скованные и неуверенные. Он то подходил к мольберту, то отступал прочь, а то и вовсе садился и замирал, уставившись в одну точку, куря одну сигарету за другой. Так могло продолжаться довольно долго. Но наступала долгожданная минута: он сосредотачивался, глаза загорались творческим огнём, выражение лица становилось отстранённым, и уже ничего не сдерживало его. Работал он самоуглублённо, без отдыха, не чувствуя усталости. Слышалось только его прерывистое дыхание, шарканье кисти по холсту, да видавший виды мольберт поскрипывал, сотрясаясь под неудержимым натиском вдохновлённого художника… Незаметно подступал вечер. Светов, словно сомнамбула, машинально включал свет и продолжал творить, иногда отступая на несколько шагов назад, прищуривал глаза, пытаясь таким образом увидеть общую гармонию картины, чтобы затем, бросившись к ней, несколькими уверенными мазками исправить неточности в цвете или в форме или соскоблить мастихином краску, а то вместо кисти и мастихина начинал орудовать пальцами руки… Писал он, как некоторым могло показаться со стороны, весьма странно и производил впечатление не вполне нормального человека. Никогда вначале не наносил на холст рисунок задуманной композиции, а начинал писать картину красками сразу, используя сначала широкую кисть, заполняя весь холст широкими цветными плоскостями, то есть создавал, так называемый у художников, подмалёвок. Затем брал кисть потоньше и начинал лепить форму густыми мазками. Он считал, что, создавая образ на холсте, нельзя вписывать его в рисунок, – это ограничивает творческий процесс; предварительный рисунок, как наручники, сковывает живописца и часто приводит образ к застылости и ничем не оправданной сухости, в то время как свободный и трепетный мазок оживляет картину, создавая иллюзию движения и живой природы, кроме того, выражает всё существо живописца, его чувства и настроение. Отдаваясь целиком живописи и часто работая без отдыха, весь день, он мог очень быстро написать картину и в следующий сеанс сделать только некоторые поправки. Поэтому, когда у него появлялось вдохновение, одна картина следовала за другой. Однажды один из его знакомых художников, видя, как он создаёт свои произведения, с некоторой досадой в голосе воскликнул: «Тебя, Светов, иногда надо привязывать к стулу на какое-то время и не подпускать к мольберту. Сиди и смотри, что ты там понаделал, а то ты превращаешься в штамповщика картин». Светов только посмеялся, а про себя подумал: «Не хочу я никому объяснять ничего. У каждого – свой темперамент. Да и недоделанные картины я никогда не продаю. Некоторые из них у меня годами на стеллажах находятся, и я их постепенно дописываю. Каждая следующая картина или этюд – это шаг к совершенству, и на полпути я не собираюсь останавливаться».
Рука с кистью застыла в воздухе. Постепенно стали проступать очертания
Внимательно разглядев начатое вчера полотно, он недовольно хмыкнул, поднялся с кровати и, шлёпая босыми ногами по прохладному паркету, прошёл на кухню. Открыл кран и, выждав некоторое время, наполнил стакан холодной водой и выпил её не спеша и с наслаждением, после чего проследовал в ванную комнату, принял холодный душ и полностью пробудился от сна. Быстро оделся и прошёл на кухню. Есть не хотелось, он сварил себе кофе и не спеша, поглядывая в окно, выпил его. После чего подошёл к картине и, окинув её критическим взглядом, взял в руки палитру и кисти, на которых ещё не высохла краска, и машинально попытался смешать несколько цветов, но не почувствовал вчерашнего душевного подъёма, словно что-то мешало ему, отгораживало невидимой стеной от картины. Тем не менее он сделал несколько мазков и понял, что они выглядят нелепо и только разрушают задуманный вчера образ. Такое с ним случалось довольно редко. Обычно на следующий день он с не меньшим пылом продолжал работу, намереваясь если и не закончить картину, то, по крайней мере, значительно продвинуть её вперёд. «Оставлю пока так, – с досадой подумал он, – лучше пойду прогуляюсь, глядишь, и полегчает». Надев старое короткое пальто и шапку, он вышел на улицу.
Морозный свежий воздух сразу же привёл его в чувство. От холодного ветра наворачивались слёзы и захватывало дыхание. Он повернулся спиной к ветру, вынул мобильник и набрал знакомый номер. Ленки дома не оказалось. «Сколько лет уже встречаемся, и до сих пор не знаю, когда она бывает дома», – досадовал он на себя. (Ленка работала кассиршей в магазине, по какому-то скользящему графику, и, как правило, она сама ему звонила по телефону, назначая свидание, или приходила прямо в мастерскую.) Он шёл по улице, думая о будущей картине, и в его воображении она выстраивалась чётко и почти завершённой, но Светов прекрасно знал, что это ничего не значит: задуманный образ не всегда удаётся передать на холсте, и, к своей досаде, он не раз с этим сталкивался на практике. Одно время это приводило его в страшное замешательство и разочарование в своих способностях как художника, однако природная страсть к живописи заставляла его снова и снова браться за кисть и воплощать задуманное… Внезапно его обогнала машина и вдруг резко затормозила перед ним. Когда же он проходил мимо, стекло у передней двери опустилось, и человек, сидевший за рулём, наклонившись в его сторону, прокричал:
– Колька! Светов! Ты чего не узнаёшь меня?
Светов вздрогнул от неожиданности и остановился, с недоумением глядя на дорогую иномарку. Таких знакомых, ездивших на дорогих машинах, у него точно не было, однако находившийся в ней мужик не унимался и уже в который раз назвал его по имени. Только он подошёл, как незнакомец выскочил из машины и, не дав ему опомниться, сграбастал его своими ручищами так крепко, что у него сразу же перехватило дыхание и возникло желание немедленно освободиться от столь крепких объятий, но, взглянув снизу вверх на сияющее неподдельной радостью лицо здоровенного парня, он сразу же узнал его.
– Лёшка Корнеев! Вот так встреча! Да отпусти ты меня, громила! Все кости мне переломал!
– Ну наконец-то узнал! Я и сам-то, когда увидел тебя, сначала засомневался: ты или не ты? На всякий случай решил остановиться и позвать тебя, и оказалось – не напрасно! – Лёшка разъял свои могучие объятия и, хлопнув по плечу своего бывшего друга, весело захохотал. – Слушай, Колян, раз мы с тобой так неожиданно встретились, то не мешает отпраздновать это событие. Ты не очень занят сегодня? Или, как всегда, полон грандиозных замыслов? Брось! Надо же и расслабляться иногда!
– Начал вчера новую картину. Сегодня хотел продолжить, да что-то не пошла. Вот и решил прогуляться. Может, что и надумаю.
– Раз так, то у меня идея – поехали ко мне. Я тоже сегодня свободен. Вот и решил просто так покататься по зимней Москве. Красиво! И вдруг встретил тебя. Это не случайно. Во всём Божий промысел. Тем более ты ведь у меня сто лет не был. Молодость вспомним. Мы же в «художке» какими друзьями были! Помнишь?
– Конечно, помню. Молодость всегда прекрасна и незабываема. Вся жизнь впереди… Ладно, поехали!