Психолог
Шрифт:
Лишь когда возлюбленные остались одни, Брендон наклонился к девушке и нежно поцеловал ее в губы.
— Выживи, хорошо?
Он тепло улыбнулся ей, гладя ее руку. Он собирался еще долгое время пребывать у ее ложа, передавая ей свою энергию, свою любовь через одним им ведомый энергетический канал. Пусть она выпьет его досуха, пусть он упадет замертво от усталости и изнеможения, но главное, чтобы она выжила.
Ведь Брендон был практически единственным, на кого не действовали чары Морганы. Он был им совершенно неподвластен. Потому что лучшее средство
Она вдруг резко сжала его руку и подалась вперед всем телом.
— Тихо, тихо, — нежно произнес он, укладывая ее обратно. — Все хорошо, я здесь. Отдыхай.
Но она явно тянула его к себе, и он прильнул ухом к ее потрескавшимся от внутреннего жара губам.
— Если он здесь… беги, спасайся…
— Его больше здесь нет, любимая. Он ушел. Просто ушел. Все хорошо.
— Нет… не хорошо…
Ее слова были едва-едва слышны, и он сильно напрягал слух, чтобы разобрать хоть что-то.
— Отдыхай, любимая, все хорошо. Отдыхай.
— Если он придет, — снова хриплым и тихим голосом произнесла она. — То убегай. Оставь меня.
— Я тебя никогда не оставлю, ты же знаешь, — и он сильно сжал ее нежную ручку.
— Тогда мы умрем вместе…
Губы ее исказила рваная недобрая улыбка. Он нахмурился и приблизил свои губы к ее щеке.
— Кто это, любимая? Кто это был на самом деле?
Она тяжело вздохнула, мучительно набирая в грудь воздуха, и на ее больном выдохе он услышал ответ, которого он никогда не ожидал услышать.
И с этими словами она обреченно откинулась на подушки, возобновляя свой отчаянный бег по дороге жизни, испещренной ямами и оврагами, покрытой вязкой грязью и широкими глубокими лужами. Но она продолжала бежать, а ее муж давал ей для этого все необходимые силы. Она должна была добежать до финиша и выжить. Любой ценой.
А что до этого… с ним он разберется позже. Обязательно разберется. Ведь все монстры должны встретить одинаковый конец.
Все они должны оказаться глубоко в могиле. Иначе и быть не может.
XXX
— Ты убил ее, — мягко сказал ему священник в белоснежных одеждах.
— Да. Знаю, — виновато повторил уже сказанное тысячу раз Зигмунд.
— И что ты скажешь в свое оправдание, Зигмунд?
— Мне нечего сказать, святой отец.
Священник тяжело вздохнул, садясь в кресло напротив Зигмунда.
— Вот, смотри, — он показал Зигмунду книгу в мягком переплете. — Она очень любила ее читать. Я сам ей читал, когда она полностью ослепла.
— Да, — тяжело проглотив ком в горле, тихо ответил Зигмунд.
— А теперь ее больше нет.
— Да.
Они немного помолчали.
— Зигмунд, давай будем с тобой откровенными. Ты же сам сказал, что хочешь быть честным с самим собой, так? — священник мягко взял руку Зигмунда в свою и по-отечески мягко взглянул на него.
— Да, — Зигмунд, казалось, уже позабыл другие слова.
Он смотрел, не моргая, ничего не соображая, на стену позади священника, весь напряженный, встревоженный.
— Скажи мне… только честно! Если ты солжешь служителю Бога, то это будет несомненным грехом, но если ты солжешь себе, Зигмунд, то это будет предательством от самого близкого к тебе человека. Ты понимаешь?
— Да.
— Скажи мне… какое место ты занимаешь в этом мире? Зачем ему нужен? Чем ты можешь пригодиться? Какую пользу ты несешь? Ты же прекрасно знаешь, Зигмунд, что все в природе имеет свой четкий не размытый смысл. Так какой смысл… в тебе?
— Я… не знаю, святой отец. Я не знаю, — едва сдерживая слезы, тихо произнес Зигмунд.
— Тогда… — священник вздохнул, словно разговаривал с маленьким ребенком. — Почему ты еще жив, Зигмунд? Почему ты жив, а она мертва? Почему ты позволяешь существовать подобной несправедливости?
— Потому что… — Зигмунд запнулся.
— Зигмунд, — святой отец крепко пожал руку Зигмунда. — Она бы не хотела, чтобы ты жил. После всего, что ты сделал. Она желала бы счастья миру и тебе, ты же ее знаешь… но миру будет лучше без тебя, Зигмунд. Это единственно верная правда, и ты ее знаешь.
— Но я не могу, отец, не могу! Сколько я ни пытался — ничего не выходит, ничего! — горько произнес Зигмунд со слезами отчаяния на глазах.
— Поэтому я здесь, сын мой. Чтобы ты искупил свои грехи. Я помогу тебе, Зигмунд, тебе нужно верить мне. Скоро все закончится, обещаю.
Успокаивающее тепло руки священника как будто подтверждало его слова. Может, и правда возможно найти выход из всего этого кошмара?
— Так вот что тебе постоянно снилось, когда ты метался ночью у костра…
Рестар пододвинул свободный стул к столу и сел рядом с Зигмундом.
— Да… — устало произнес Зигмунд, аккуратно отнимая свою руку от святого отца. — Я сам создал этот искусственный кошмар, каждый день пододвигая себя к самоубийству. Это словно воспаленная фантазия, гипертрофированный мазохизм, заключенный в оболочку абсурдной выдумки, которая приносит странное темное запретное удовольствие. И это не единственная сценка из больного театра моего сознания. Но в других повторяется примерно то же самое — хорошие люди, которых я когда-либо знал, обвиняют меня в моей слабости, ничтожности, ненужности, говорят всякую нелепую бессмыслицу, несвойственную им. А я лишь слушаю, внимаю и плачу от собственной нелепости, терпеливо и успешно подрывая мою самооценку и веру в будущее.
— Ты честно признался мне в том, о чем некоторые не расскажут никогда в своей жизни… — Рестар покачал головой.
— Может быть, они просто этим и не занимаются.
— Я не уверен.
Они помолчали, смотря на замершего священника, который так и остался сидеть с протянутой рукой.
— Как ты здесь оказался? — поинтересовался Зигмунд у своего друга.
— Откуда ты знаешь, что я не часть твоей выдумки?
— Ты говоришь не по сценарию. С тобой сценок еще не придумано, ты недавно в моей жизни.