Птицеферма
Шрифт:
Ник поджимает губы, но не двигается с места.
— Иди, — тем временем отпускает меня Филин.
Переступаю через скамью и быстрым шагом направляюсь к двери, пока он не передумал.
— Нет, ну совсем обнаглела! — летит мне в спину возглас Чайки.
Снова обрела голос.
Мало я ее приложила, мало.
Быстро иду по коридору. В мужской одежде удивительно удобно, несмотря на то, что она большего размера, чем мне нужно.
Когда сегодня я уже во второй раз вошла в столовую в таком виде, все местные женщины
Добираюсь до комнаты Олуши, стучу. Ответа нет.
Стучу еще раз.
Вчера я твердо решила для себя, что больше палец о палец не ударю ради этой девчонки. За свои благие намерения на ее счет я уже получила столько ответного дерьма, что с меня хватит. Однако, когда стучу в дверь и не получаю ответа, что-то не дает мне уйти.
Ник прав, у Олуши может быть токсикоз. Ей банально могло стать плохо.
Что мне известно о беременности? Я видела лишь такую, которая проходит под тщательным контролем современных врачей. И то не слишком близко.
В исторических фильмах и книгах беременность описывают так страшно, что диву даешься, как человечество не вымерло, если приходилось вынашивать ребенка и рожать его в таких муках.
Увы, на Пандоре жизнь лучше, чем в средних веках, лишь тем, что половой партнер может наградить тебя парой сломанных ребер, а не венерическим заболеванием.
Стучу снова, более настойчиво, и на этот раз мне кажется, что что-то слышу. Не крик, не стук, не стон — не могу понять, — будто кто-то что-то царапает. Первая мысль — о мышах. Вторая — однажды я уже приняла Олушу за мышь.
Дверь заперта изнутри на щеколду. Возможно, мне удалось бы выбить старый пластик ногой или плечом, но если я ошиблась, то Филин вменит мне в вину порчу имущества. Что на Птицеферме является серьезным обвинением и влечет за собой ветку дерева и плеть.
Поэтому не рискую. Иду в свою комнату и выбираюсь через окно — так быстрее, чем через крыльцо, не придется обходить барак кругом.
Вчерашние порезы на животе отдаются болью в ответ на физическую нагрузку. Останавливаюсь и приподнимаю футболку, чтобы убедиться в том, что не выступила кровь. Если Ник заметит кровавые разводы на ткани, то мне придется объясняться и показывать надпись. А на это я категорически не согласна.
Продолжаю путь только тогда, когда убеждаюсь, что перестраховалась — крови нет. Снадобье Совы творит чудеса.
Отсчитываю окна от угла здания и с облегчением убеждаюсь, что нужное мне приоткрыто. Хватаюсь, подтягиваюсь, на этот раз стараясь действовать осторожнее, чтобы не потревожить живот.
Оказываюсь на краю подоконника, шире распахиваю раму. В нос тут же ударяет запах рвоты.
Олуша лежит на полу на животе; руки и ноги нелепо вывернуты, будто она бежала и вдруг упала как подкошенная. Лицом в пол. Пальцы рук согнуты. Надо полагать, звук ногтей по пластику я и слышала.
Спрыгиваю на пол, на этот раз уже не думая о своем животе. Быстро подхожу к хозяйке комнаты,
Рассыпанные пилюли. Много. Открытые бутыльки, валяющиеся то там, то тут. Вскрытые опустошенные пачки. Много, очень много — похоже на годовой запас Птицефермы.
Что же ты наделала, дурочка?
Приседаю на корточки, протягиваю руку. Кожа влажная и теплая, но пульса не чувствую. Черт.
Я не врач, меня максимум чему учили, — оказывать первую помощь. Но в моей памяти и так черная дыра. Что я знаю об отравлениях? Ничего, кроме того, что если слизистая не повреждена, то нужно вызвать рвоту и промыть желудок. Не тот случай.
Переворачиваю Олушу на спину. Губы посиневшие, лицо бледное. Наклоняюсь — нет, совершенно точно не дышит; грудная клетка не поднимается. Но ведь теплая, даже горячая, и я слышала царапанье — значит, только что.
Глупая, мы ее недооценили.
Времени на то, чтобы позвать помощь, нет. Да и кого я позову? Сову? Пока она доковыляет сюда, будет уже наверняка поздно.
Может, я и не специалист, но не прощу себе, если не попробую.
Устойчиво становлюсь на колени, приоткрываю Олуше рот. Делаю два глубоких вдоха прямо в губы. Переплетаю пальцы рук, накладывая одну на вторую, давлю на грудную клетку лежащей. Сколько там нужно? Два вдоха, тридцать нажатий?
— Ну давай же! — рычу.
Еще раз. Два вдоха, тридцать нажатий.
Навык у меня есть, совершенно точно есть, а вот памяти нет. Тело работает больше на рефлексах, нежели сознательно.
Два вдоха, тридцать нажатий.
— Оживай, дура!
Два вдоха, тридцать нажатий.
— Давай!
Еще раз.
Дверь открывается с пинка в тот самый момент, когда Олуша делает свой первый самостоятельный вздох, который заканчивается хрипом.
— Спокойно, спокойно, — бормочу, помогая ей повернуться набок.
Хрип сменяется приступом рвоты.
— Давай я, — Ник опускается на колени рядом, поддерживает Олушу, чтобы та не упала и не захлебнулась.
Откатываюсь на пятках назад, тяжело дышу.
— Ты как тут оказался? — спрашиваю; вытираю пот со лба тыльной стороной ладони.
Дверь остается распахнутой, но коридор за ней пуст; больше никто не спешит на помощь.
— Мне показалось, что если бы Олуша просто проспала, то вы бы уже вернулись вдвоем.
— А дверь?
Пожимает плечом.
— Твое «оживай, дура» было слышно с другого конца коридора. Будем считать, что я догадался.
У меня вырывается смешок. Уже сама не помню, что кричала.
— А что Филин? — спохватываюсь. — Он позволил тебе уйти?
Ник отрывает взгляд от лежащей у его ног молодой женщины, чтобы посмотреть на меня.
— А кто его спрашивал.
Что говорить: «осторожность» — наше второе имя.
— Н… — чуть было не называю его настоящим именем, но вовремя вспоминаю, что как бы Олуше в этот момент ни было плохо, она в сознании. — Он тебя в порошок сотрет, — перефразирую то, что хотела сказать, решив обойтись без имен. Называть напарника как птицу теперь язык не поворачивается.