Птицы в небе
Шрифт:
«Мальчишка! Если я приму тебя, таким, какой ты есть… то кто позаботится о том, чтобы ты стал лучше, cтал успешным и счастливым?! Ты считаешь, что для счастья у тебя всё есть. Но разве это ужасное твоё существование можно назвать счастьем?! Я просто не имею права!»
Вскоре Игнатьев ушёл. Михаил Андреевич попросил Бобрина вызвать экипаж.
В угловых окнах белого одноэтажного здания конторы «Судоверфи братьев Игнатьевых» погас свет.
По мостовой в сторону города медленно процокали копыта уставшей за длинный, промозглый день лошади. Она пошла бы быстрее, но её никто не подгонял. Возчик её жалел, ведь эта тощая лошадка со впалыми боками – его хлеб.
И клиент молчал, ему было всё равно. Ему казалось, что он сам – эта тощая уставшая лошадь. Он тянет всех на себе, он один… а хоть кто-нибудь сказал ему за это спасибо? Ну, разве что Ирина. Да, она любит его. И Натали… дочь тоже пока любит его. Пока. Но она вырастет, и ей тоже станет в обузу мнение отца.
Погасли фонари, освещавшие здание конторы.
Пошёл мелкий дождь. Стало темно и тихо. Лишь река шумела, перебирая гальку на дне, всплёскивая волной…
14. Расчистка пожарища
Расчистка завалов на пожарище отняла целую неделю. Парни, приходившие по вечерам, работали молча, остервенело, отпахав в доках и торопясь теперь заработать обещанные два рубля и успеть прогудеть их в чайной. Фабричные держались поначалу особняком от народа с верфей. Глеб приводил всех подряд, с кем довелось перекинуться словом за кружкой пива, с кем встретился на улице. Он тянул их сюда, размахивал руками, изображая громадину будущего дирижабля. И, не умея объяснить, «как же может это полететь», указывал им на Игнатьева.
– Нет, ты объясни! Объясни, вот полетит он или нет? А то мне говорят, что я вру! – тарахтел он без умолку.
Мрачные лица работяг светлели, они посмеивались, глядя на Глеба, вполуха слушая, что говорил Игнатьев. Скептически ухмылялись.
Игнатьев принимался рассказывать, что, когда шпангоуты обтянут промасленной тканью и надуют баллон горячим воздухом, тогда эта махина полетит, как воздушный шар.
В какой-то момент они начинали с опаской поглядывать на сынка Игнатьева. Они слышали, конечно, что он строит летательный аппарат, но разве об этом можно говорить всерьёз? Разве может человек поднять эту гору железа в небо?
– Но ведь воздушные шары летают? – спрашивал он их.
– Летают, но внутри них не сидит целый корабль!
– Но ведь и шар здесь будет больше, и даже не шар…
Парни качали головой, смеялись. Чудно. Но платят-то хорошо. Время проходило незаметно. Были убраны обугленные доски, балки, обрывки купола и тросов, искорёженные огнём трубы и обломки металлических конструкций. Постепенно вырисовался периметр старого каменного фундамента, в котором пустыми ямами виднелись углубления, оставшиеся от сгоревших деревянных стоек…
Полуотмытые зарядившим дождём рёбра «Севера» теперь как-то особенно сиротливо тянулись к свинцовому низкому небу над чёрной расквашенной землёй.
Игнатьев жадно рассматривал оголившийся, освобождённый от хлама остов дирижабля. Поглаживал холодный металл и молчал.
– Что ему сделается железу-то? – рассуждал за его спиной Уточкин. – Стоит целёхонький. Хоть сейчас в небо.
– До неба ещё далеко, – задумчиво ответил Игнатьев, – но стрингеры и шпангоуты – самая дорогостоящая часть «Севера» после двигателя. Я рад, что с ними всё в порядке.
– Это да.
– Кроме того, стены из клёпаного железа будут стоить недёшево. Но боюсь, что у меня нет другого выхода.
Афанасий Степанович присвистнул и покрутил удивлённо головой, однако, ничего не сказал, видя, что Игнатьев его не особенно слушает и занят своими мыслями.
– Не хочется, чтобы «Север» опять сгорел, – добавил мрачно Игнатьев.
– Где взять такие деньги, – всё-таки не вытерпел Уточкин, и добавил хмуро: – Это, конечно, не моё дело…
– Уже взял. И пусть это тебя не беспокоит, Афанасий Степанович, – Игнатьев обернулся, – сегодня к вечеру прибудут стойки. Тебе с Глебом надо принять их и начать устанавливать. Меня не будет, – пояснил он, предугадывая вопрос, – буду в мастерской.
– Я думал, что вы с тех пор совсем забросили своё дело, – удивился, разулыбавшись, Уточкин, – кроме того, вы говорили, что будете работать у отца.
– Да, я хотел поработать у отца. Но… – Игнатьев пожал плечами и невесело усмехнулся, – я понял одну вещь, Афанасий Степаныч. Пока мы с отцом находимся на расстоянии, мы можем думать друг о друге с теплом и даже сожалеть о том, что наговорили сгоряча. Наше совместное пребывание всё это разрушает в один миг. Пусть пока будет так. Надеюсь, – вдруг хитро улыбнулся он, – мне всё-таки удастся поработать на отца, пусть даже он не будет догадываться об этом.
– Что это вы затеяли?! – удивился Уточкин, ёжась и пряча замёрзшие руки в карманы куртки от ледяного ветра. – Если ваш отец узнает, что я вам помогаю…
– Думаю, – засмеялся Игнатьев, – что мой отец доволен, что ты со мной. Ты единственный человек, которого он уважает в моём окружении.
– Ну… уж таки и уважает, – хмыкнул Уточкин, пряча довольную улыбку в усы. – Так что вы говорили про сегодня?..
Обычный каркасный остов, крытый железом, и больше ничего. Требуются только деньги и рабочие руки. Да и рабочие руки будут, если у тебя есть деньги. Но денег, вырученных от продажи золотого жука и богомола, надолго не хватило. Хоть Голландец и дал много больше, чем стоят на самом деле эти вещицы. Он всегда с удовольствием покупал у Игнатьева его летающие и прыгающие безделушки, а эти к тому же были золотые.
– Вот стойки поставим, – говорил Игнатьев, – а там листы железа привезёт Шляпник.
Шляпником он прозвал дельца, господина Мямлина. Одних только всевозможных котелков у него Игнатьев насчитывал около пяти. Цилиндры, мягкие федоры, один хомбург, трилби, а твидовых кепи всех мастей – к каждому шейному платку.
– Он сам же обещал их и установить. За это я должен буду сделать новое кресло для его матери, чтобы оно качалось и могло ездить по дому, кроме того, есть работа для Гаври. Он, оказывается, мне писал, письмо пришло по пневмопочте и лежало у меня дома. Просит заменить глаз… Так что деньги будут! Ну, пошли вниз, в тепло, Афанасий Степаныч.