Пулковский меридиан
Шрифт:
— Нет, какие места, Ксения Викторовна! Вы подумайте, какие места пошли… Дылицы, Вруда, Елизаветино… Вы помните — у Игоря Северянина:
«Итак — вы снова в Дылицы? Ну, что же, в добрый час! Счастливица, счастливица, Я радуюсь за вас…»Черномазенькая «сестричка» делала поэтические глаза, ахала, и генерал был искренне обрадован, когда из-за кустов акации донесся чей-то сиповатый пожилой басок:
— А, да ну вас, Щениовский! Ну что вы ей вкручиваете? Знаем
Родзянко ел клубнику. Он брезгливо бросил за перила торочек. Дылицы, воспетые, оказывается, каким-то стихоплётом, сгорели: торчали только черные трубы. Через канаву, в виде мостика, лежала железная вывеска. Когда-то на ней было написано: «Волостное правление», а потом по замазанному «Комитет бедноты». Что ж? Прикажете поднять ее, еще раз перемазать и снова «Волостное» написать? Отчего ж, можно! Но надолго ли?
Как бы то ни было, линия фронта пока что все время двигалась на восток, к Питеру. Только на «фронт» она походила мало — рваный, еле заметный пунктир. Перейти такой фронт труда не составляло: нужно только было знать, где переходить. Вася Федченко, к сожалению, не знал этого.
Страдая от сырости, от голода, от неистовых болотных комаров, Васин отряд двигался в те дни по лесам, выдерживая общее направление примерно на Лубенское озеро и затем дальше, на Ораниенбаум. Сапоги почти у всех развалились. На Васиных девятнадцатилетних щеках пробилась какая-то редкая щетина; на других же, особенно на Шарока, смотреть было страшно: грязные, обросшие, нечесаные, с провалившимися глазами, они все выглядели ужасно.
Отряду пришлось бы совсем плохо, если бы не Урболайнены. Оба они, и отец и дочь, оказались прямо железными. Лесник неоднократно убивал тощих весенних тетеревов. Мария, все так же молча, по нескольку раз в день пускалась на разведки. Возвращаясь, она каждый раз приносила то немного старой, прошлого урожая, картошки в подоле, то какие-то хлебные корки. Но ничего благоприятного узнать ей так и не удалось. Да и от кого узнаешь?
Лес был пуст, хуторки, разбросанные в нем, так удалены друг от друга, что сведений о внешнем мире сами почти не имели. Только впереди, на тонкой ниточке Ковашей, если судить по карте, деревни были расположены гуще. Да, но чьи они, эти деревни? Кто в них сейчас?
С каждым днем Вася все с большим удивлением и уважением взглядывал на девушку. Больше всего и его да и остальных бойцов поражало то, что она умудрялась все время сохранять в удивительной чистоте лицо и руки.
— Ай, братки! — качал головой Шарок. — Что значит девка! Уж как баба, так баба и есть. Вон на нас глядеть страшно: что боровы, в грязи перекатались. А она — поди ж ты! — хоть сейчас на гулянку!
В самый последний день их блужданий Маруся опять решила выйти из леса: на карте вправо намечался какой-то хуторок или починок с характерным финским названием. Вася пошел с этой картой проводить ее до опушки. Возле опушки змеился неглубокий, но чистый лесной ручеек. Подойдя к нему, девушка вдруг заволновалась. Потом, повидимому, преодолев свои колебания, она сунула руку в карман кожаной куртки, вынула оттуда что-то, завернутое в лист дикого хрена, и, вспыхнув до корня волос, смеясь, отворачиваясь, протянула удивленному Васе.
— На, возьми… — бормотала она,
Сунув пакетик и еще какую-то тряпочку Васе в руку, она бросилась из леса прочь. Вася, недоумевая, смотрел на листик. Потом он поднес его к носу, понюхал. Пахло мылом. Развернул — крошечный розовый обмылочек, сбереженный, наверное, с незапамятных времен. Теперь покраснел уж Вася. Он шагнул вперед, присел над маленьким омутом, нагнулся… и крякнул с отчаянием. Из водяной глубины смотрело на него грязное, страшное, совсем незнакомое лицо. Белел только нос.
Розовато-белая пена плыла по лесному ручью. Умиленный и растроганный, Вася покорно мыл щеки, шею, уши. Закрыв глаза, он тер лоб, а из мрака перед ним выплывало круглое розовое лицо Марии Урболайнен; лицо с милым мягко выдвинутым вперед подбородком; белозубое лицо в рамке медно-рыжих волос… Чистое!
— Нет, правда! — сказал он, вставая и вытираясь Марусиной тряпочкой. — Верно, свинство! Ну, мыла-то у нас не было, но хоть так, водой бы… Безобразие — никто не подумал!.. А молодец девчонка!
Вода и мыло сняли с него половину усталости: прямо мир просветлел вокруг.
Он бережно завернул опять обмылок в листья, закутал тряпочкой, положил в карман. Почему ему стало вдруг так хорошо, так радостно, так приятно? Вот чудеса!
Подходя к отряду, он твердо решил приказать всем немедленно итти на речку — мыться. Но уже издали ему послышались возбужденные, особенные голоса. Очевидно, там что-то случилось.
Он пробился сквозь кусты и сразу же увидел среди полянки на пнях двух незнакомых людей в шинелях. Они были такие же обтрепанные, обросшие, измученные, как и его бойцы. Но все же даже издали бросалось в глаза, что это — комсостав, командиры. Один из них держал в руках трехверстную карту. Другой горячо говорил что-то Васиным бойцам. Это помощник начальника артиллерии штаба Седьмой армии Трейфельд и комиссар Васиного полка Гусев Гавриил, бежавшие от белых под Нарвой, случайно вышли в том же самом направлении, куда и Вася вывел своих товарищей.
Кто сам не бывал в таких переделках, тот вряд ли сумеет представить себе, что значит встретить так — во враждебном лесу, в тылу у противника после недельного блуждания — своих. Вася с таким восторгом впился в своего полкового комиссара, что на второго человека у него не хватило внимания.
Он расцеловался с комиссаром. Он тряс комиссару руку. Он с облегчением почувствовал, как непомерная тяжесть сваливается с его плеч: над ним появился старший.
В сторону второго он в первые мгновения почти и не глядел. А ведь, присмотревшись, он, пожалуй, узнал бы и его: несколько раз у дедушки, в Пулкове, он видел эту ладную, легкую фигурку; раз, кажется, даже играл вместе в рюхи.
Но Николая Трейфельда, небритого, оборванного, исхудавшего, было не так-то легко узнать. Сам он, вероятно, тоже не успел узнать в этом красноармейце пулковского мальчишку, внука Дмитрия Марковича. Несколько минут спустя они вернее всего разглядели бы друг друга и, наверное, тоже обрадовались бы: «земляк» на фронте звучит совсем иначе, чем в тылу. Но случилось так, что эти следующие минуты не наступили. Маруся Урболайнен с шумом, сияя, издали уже крича что-то, ворвалась сквозь еловую поросль на лужайку. Щеки ее пылали, глаза блестели, концы платка растрепались.