Пулковский меридиан
Шрифт:
Но ведь дело в том, что если для проведения той или другой операции нужны десятки и сотни опытных, умелых, энергичных специалистов-военных, то часто достаточно одного сообразительного подлеца и труса, чтобы провалить все. А приходилось признать, что подлецы и трусы еще таились и на фронте, и в тылу.
Это были прежде всего проживавшие в Питере так называемые представители посольства буржуазных государств, швырявшие деньгами направо и налево, подкупая в тылу армии все подкупное! Во-вторых, — это продажная часть русского офицерства и, в-третьих, — обиженные петроградским пролетариатом бывшие люди, буржуа и помещики, припрятавшие немало оружия и ждавшие удобного момента для удара по нашим войскам с тыла. На эти силы и рассчитывал противник, наступая на Петроград.
Расчет был далеко не опрометчивым. Пусть сам тогдашний командарм, пусть многие из его штабных работников не питали каждый в отдельности непримиримой ненависти к Революции и Советам. Но любили ли они их? Конечно, нет!
По ту сторону фронта копошились враги. Но ведь враги эти были их вчерашними друзьями, однокашниками, может быть, даже родичами… «Вы представьте себе, бо-фрэр Олечки Люндстрем у Родзянки начальник топотдела Штаба… Помните Олечку? Да, да, в Павловске… Совершенно верно: ирисы около прудика… Ах, боже ты мой…»
Как могли они ни с того ни с сего вдруг возненавидеть таких «врагов»?
Да зачем спорить? Старый мир был плох, очень плох! Некоторые из них понимали это теперь уже совершенно ясно. Но все в нем было привычным, знакомым, пусть заслуживающим презрения, да своим!
А этот другой мир, новый, просто ужасал их. Он, грохоча, несся куда-то вперед, как река, долго стоявшая в гнилом болоте и вдруг вырвавшаяся из него водопадом… Прудовым болотным рыбам не ужиться в его грохочущей струе.
Так и эти маленькие людишки: откуда им было почерпнуть тот страстный порыв, ту настороженную бдительность, ту волю жертвовать собой, волю это любить, а то ненавидеть, без которых невозможно вести к победе?
Им приказали начать наступление… А? Что? Как? Наступление? Как прикажете…
Они его начали. Но оно было плохо подготовлено, предпринято без души, без уверенности в успехе… По этому одному оно должно было сорваться. А кроме того, — враги не дремали.
Начатая операция закончилась неудачей. А это повлекло за собой множество далеко идущих последствий. Враги Советской страны, притаившиеся за линией фронта, приуныли бы, если б наступавшая армия Родзянки наткнулась на мощный отпор и, дрогнув, покатилась обратно.
Кажущееся затишье воцарилось вслед за тем на Петроградском фронте. Но оно, разумеется, было именно кажущимся. Слишком огромны были события, протекавшие в том году во всем мире, слишком высоки волны, разведенные могучим тайфуном истории. «Тихие места» не могли долго сохранять свою тишину.
В том году был заключен Версальский мир. Германия поставлена на колени. Люди наивные верили высокомерным и звонким фразам мирного договора; верили они и тому духу холодно-расчетливой свирепости, которым, казалось, он был пропитан.
Иным благодушным маниловым эта крикливая жестокость представлялась чрезмерной: ударь раз, ударь два, но не до бесчувствия же! Другие, наоборот, были неудовлетворены даже ею. Они требовали еще более тяжких унижений для побежденного народа, еще более невыносимых кар, налагаемых на разгромленную страну.
И те и другие были политическими младенцами: они думали, — договор подписан для того, чтобы быть выполненным.
На деле же страны Антанты, унижая, как только можно, немецкую нацию, ничуть не собирались ломать хребет прусской военщины. Наоборот, — они намеревались укрепить ее, воссоздать разрушенную для видимости кайзеровскую армию и, добром или худом, направить ярость оскорбленных вояк туда, на Восток, где из бушующих волн войны поднялся великий материк Советского государства.
Эксперты и консультанты Версаля во Франции совещались еще о том, как обескровить Германию, как обессилить ее промышленность, как разрушить ее «военный потенциал», а там, за океаном, уже обсуждали размеры кредитов, которые надо будет отпустить Стиннесу, Болейну, Круппу, АЕГ и «Фарбениндустри», чтобы та же промышленность была как можно скорее восстановлена, а «военный потенциал» укреплен и обращен против ненавистного им большевизма.
Немецкие рабочие голодали. Они вымирали от туберкулеза, эмигрировали за океан, бежали в колонии. Германская марка стала стоить дешевле той бумаги, на которой ее печатали, а крестьянам хлеб, овощи и мясо приходилось есть самим, не вывозя на рынок: где найти богачей, способных купить это на инфляционные марки? Зато индустриальные короли Германии все уверенней потирали руки, прятали все глубже в бозиговские и крупповские сейфы листы секретных договоров и соглашений. Они знали: скоро на них оттуда, из Америки, прольется золотой дождь. Штаты готовы на все, чтобы искоренить коммунизм, Штаты не постоят за ценой. И за теменью, холодом, дрожью девятнадцатого года начал уже мерещиться перед ними, пока еще вдалеке, желанный призрак года сорок первого, огненные и кровавые очертания новой, еще более страшной (а значит, и еще более выгодной!) войны.
В том же, девятнадцатом, году произошли другие события. Темные силы мира переходили в контратаку; человеческая накипь начала всплывать на поверхность. Когда с Востока брызнул свет Октября, негодяи спрятались в потемках. Теперь они снова выползали из своих щелей. Это их руками были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Это они резиновыми дубинками завтрашнего фашизма молотили по спинам рабочих, вышедших на демонстрации. Это они маршировали и ели глазами социал-подлеца Носке. Им не терпелось: пора начинать, хозяева!
И то! Ведь там, в Италии, уже кривлялся адвокат Муссолини; ведь в мюнхенской пивной, обливая себе полы липкой пеной, дергался и визжал припадочный австрияк, ефрейтор Шикльгрубер… На него еще брезгливо поглядывали несколько отощавшие за время инфляции бюргеры; от него еще сторонились кельнерши. А ему было предназначено историей зажать всю Европу до полусмерти в потном унтер-офицерском кулаке…
В те же самые дни, засев на крайнем юге России, генерал Деникин, никудышный вояка и невежественный до тупоумия политик, клянчил и лебезил в прихожих у ростовщиков всего мира. Они согласны были дать ему деньги, много денег, оружия, продовольствия. Но в уплату за этот долг они, как старый Шейлок из трагедии Шекспира, требовали не золота, а живого тела страны, с ее драгоценной черной кровью — нефтью, с ее костями — углем и железом, с венами и артериями ее железных дорог, с живыми душами населения. Торговаться было немыслимо: на их стороне — сила!
Деникин и его свита приходили в бессильное бешенство. «Хо-р-р-рошо! Оч-чень хорошо! То — им, это — им, все заграничным заморским шейлокам… А что же тогда останется нам, домашним живоглотам, верным «лыцарям» сермяжной, богобоязненной, убогой и бессильной Рассеи? Не согласны! «Цыпленок тоже хочет жить, господа!» Нет, видно, правды на земле, так пропадай, Антоша!»
Любое из этих событий, рассказ о котором умещается в нескольких печатных строках, увлекало в свой водоворот миллионы людей.