Пулковский меридиан
Шрифт:
В лесу под станцией Мшинская на веселой утренней полянке два дозорных красноармейца заметили «человека, как все». Его окликнули почти дружески, он не остановился. Позвали еще, человек «как все» кинулся в кусты. Тогда его догнала пуля: он шел на запад. На запад ходить там было нельзя! Две недели назад такого человека, кое-как осмотрев, просто зарыли бы тут же, между деревьями: ну, — перебежчик, ну, — беляк… Мало ли их пытается перейти рубеж фронта?..
Теперь его обыскивали долго, придирчиво, тщательно: «Кто знает, парень: до того народ нынче излукавился… А, ну, еще посмотри!»
Тут же на месте оглядели все швы гимнастерки, спороли подкладку старенького драпового пальто (магазин «И. Мандль и сын, в Санкт-Петербурге»), разломали на щепочки карельской березы портсигар… Нет ничего!
Но когда дошли до папирос, в мундштук одной из них оказалась вкручена крошечная бумажка. Эту бумажку в ладошке, чуть дыша, как маленькая девочка жалостливо несет птенца или застывшую бабочку, огромный красноармеец Михалев принес командиру. На бумажке было обнаружено микроскопическими буквами написанное письмо генералу Родзянке: сообщались условные знаки, по которым белые, наступая, могли отличать своих от чужих.
«Тот, кто при встрече в какой-либо фразе скажет слова «во что бы то ни стало» и вслед за тем слово «ВИК», одновременно дотронувшись правой рукой до правого уха, тот да будет известен вам: он наш!»
Любопытно было придумано: ни рабочий, ни тем более крестьянин ни в каком случае не употребили бы в своей речи оборота «во что бы то ни стало». Интеллигентский, городской язычок!
Маленький клочок бумаги сделал большое дело: он помог выследить широко раскинувшуюся, отлично спрятанную шпионскую организацию. Корни ее уходили за границу; ветви ползли по Питеру, простирались к Москве и дальше в глубь России… А конец был заклеен в неумело скрученном мундштуке папиросы, обратившем на себя внимание красноармейца Михалева, потому что Михалев знал теперь, что такое бдительность.
Слухи, разговоры обо всем этом изо дня в день доходили до Григория Федченки. На заводе и дома он упорно размышлял обо всем, что слышал и видел, и намерение самому, с глазу на глаз, поговорить с уполномоченным Совета Обороны окончательно окрепло в нем. Сначала предприятие, которое он задумал, показалось ему слишком смелым, вряд ли выполнимым.
«Ну да, брат, замахнулся! — говорил он сам себе. — Человек на такое дело послан… От самого Ильича… Да где же ему с каждым… Таких, брат, как ты, Федченок — большие тысячи найдутся, коли все к нему полезем!»
Однако в то же время ему все чаще приходило в голову, что он не имеет права хранить свои сомнения при себе. Как можно ручаться? Может быть, то, что ему известно, неведомо там, наверху? И, может статься, именно это незнание мешает до конца разобраться в делах. В конце-то концов — ну, нельзя… ну, скажут «занят», не может принять. Что — убудет, что ли, от этого его, Федченки? Попытка, как говорится, не пытка.
Вечером первого июня до Григория Николаевича дошла новость, решившая дело. Михаил, брат жены, машинист, ходил зачем-то в мастерские у вокзалов. Там ему рассказали, что товарищ Сталин и верно уже несколько дней назад переселился из города в свой вагон. Вагон стоит на путях Балтийской дороги, недалеко от депо, синий такой вагон, весь в телефонных и телеграфных проводах. Оттуда уполномоченный Совета Обороны и ведет все дела, там он принимает и посетителей. Очень много народу ходит. Звонят и — пожалуйста, идут, кто с чем… Но, конечно, не со своими, а с большими, с народными делами…
Утром второго числа и Федченко позвонил на вокзальный коммутатор. Без особого труда его соединили с вагоном.
Кто-то («Должно быть, секретарь» — настороженно решил Федченко) коротко, по-военному, задал несколько вопросов: «Кто звонит? По какому делу? Очень ли срочно?» Раза два он переспросил: «Так вы, товарищ, с «Путиловца»? И давно работаете?» Потом помолчал, подумал или поговорил с кем-нибудь.
— Гм… Вот что, товарищ Федченко, — сказал затем его глуховатый голос, — товарищ Сталин вас, безусловно, примет. Приезжайте завтра, часам… минутку… Да вот — в двенадцать сорок пять. Одно только… Я хочу вас от себя просить. Товарищ Сталин очень занят все время… Очень! К нему приходят ежедневно сотни людей. Так имейте, голубчик, в виду: покороче. Обдумайте заранее, о чем хотите говорить… чтоб, знаете, лишнего времени не тратить.
Все это очень пришлось по душе Григорию Николаевичу. За короткими точными вопросами этими, за ясными и быстрыми ответами чувствовалась спокойная и уверенная сила, четкая организация, при которой каждое, уже совершенно неожиданное событие немедленно учитывается, сопоставляется с другим, вводится в глубоко продуманный, направляемый единой волей план. Там чувствовалась твердая рука! Старый путиловец весь день ходил именинником. Он позвонил Зубкову, только не нашел того на месте. Ему не терпелось поделиться своей радостью с товарищами; однако, человек осторожный и далеко заглядывающий вперед, он сдержал себя. «Дело — большое, не шуточное… Что раньше времени трезвон поднимать?»
Дома, в семье, он, конечно, особой тайны из своих намерений не делал. Поэтому третьего июня с раннего утра Женька, второй день слышавший разговор о предстоящем, начал ходить за отцом след в след.
Он не показывал отцу вида, что его занимает, не говорил с ним ни о чем, но как только тот двинулся в путь, отправился за ним, ни на миг не упуская его из своего поля зрения и держась на почтительном расстоянии. Так, идя в полуверсте от отца, он проследовал по Огородному до путей Балтийской ветки, повернул к вокзалу, миновал цепь складов и пакгаузов.
Справа блестела под солнцем речушка Лиговка, та самая, где он ловил весной колюшек для Вовки. В траве берегов, среди которых она тут течет, горели солнышки желтых одуванчиков, точно флажки смелых разведчиков деревенской весны, пробиравшихся в пыль и камень огромного города. Пестрели кресты и памятники на заглохшем Митрофаниевском кладбище. Их было много, но еще больше было на путях искалеченных паровозов с потушенными топками, с трубами, наспех закрытыми фанерой, без стекол в окнах и фонарях. Они стояли длинными рядами на рельсах; рядом с людским кладбищем образовалось кладбище машин. Эх, если бы все их можно было пустить в ход!
Прыгая со шпалы на шпалу, Женька трусил вперед. Широкая сутулая спина отца маячила вдали: седой затылок и выгоревший на лопатках знакомый пиджак. Григорий уверенно пробирался по путям: он знал тут каждую стрелку.
Внезапно Женя резко замедлил ход. Еще издали он увидел синий вагон. Вагон стоял на дальнем заднем пути, недалеко от дощатого забора. Белые занавесочки виднелись на некоторых из его широких зеркальных окон; другие были открыты. Возле одного из тамбуров медленно прохаживался взад-вперед часовой с винтовкой на плече. Капельку полевее виднелась недавно поставленная на врытых в землю столбушках скамейка. Щебень балласта вокруг нее был плотно убит множеством тяжелых рабочих сапог, и от нее к лесенке вагона тянулась по нему ясно обозначенная трпинка-стежка. Поодаль лежал штабель новых шпал. Против вагона, на другом пути, покосившись, дремала заржавленная старая «овца», паровоз «О-в», с откинутой крышкой котла и разобранными цилиндрами.