Пулковский меридиан
Шрифт:
— Очень просто… — сказал уже внутри дома голос человека в шинели. — Да, от Нарвы… Ну, уж это я скорее должен у вас спросить. Могу сказать одно: охрана у вас на форту ни к чёрту! Это — ясно…
Из Воронина Васю, комиссара и всех, пришедших с ним, отправили уже на подводе в ближний тыл, в Гостилицы. Там стоял штаб какой-то бригады. Командование взглянуло на дело иначе, чем сами бойцы.
Конечно, положение все еще серьезно. Но особой необходимости в немедленном использовании на фронте десятка измученных, вконец замотанных людей не было. Васин сборный взвод мгновенно направили
Вася сидел в садике около дома, где помещался штабриг, ждал, пока комиссар договаривается там о каких-то своих делах. Кругом шла обычная суматошная жизнь ближнего тыла: связисты тянули провод телефона, у калитки дремали, слегка подогнув задние ноги, две оседланные, усталые лошади; запыленный мотоциклист в грубых башмаках, стертые подметки которых были прикручены кусками провода, раскинув руки, спал на траве рядом со своей «индианой».
Комиссар вышел из штаба довольный и веселый. Его лысое темя сияло. Он энергично вытирал его чистым носовым платком.
— Ну, Федченко, готово дело! Рад за тебя. Ты, брат мой, направляешься на курсы комсостава. Может быть, в Питер; на Вознесенский, что ль? Э, нет! Ближе: в Ораниенбаум. Вот тебе путевка. Вот тебе остальное. Чего? Ну, ну, брат, без глупостей. Приказано — и дело с концом…
Вася растерянно заморгал глазами. Он ожидал чего угодно, только не этого.
— Товарищ военком, да как же?.. А ребята-то мои? Товарищи? А вы куда же?
Военком сморщился, передразнив его.
— Ни-ка-ких! — с большим удовольствием выговорил он. — Никаких! Товарищей у нас, милый мой, хватает! Вся Красная Армия — наши товарищи. Гордиться должен таким доверием, гордиться, Федченко! Знаешь, какой момент?.. А я — что я? Я — особая статья. Погоди, еще встретимся… Ну, дай-ка я тебя чмокну, как сына, на прощанье, и вали к церкви. Быстро, быстро! Рассуждать поздно. Оттуда сейчас грузовик на Петергоф идет… Эвакуируют там кое-кого… Не опаздывай…
Вася, смущенный и очень взволнованный, неловко обнял широкие круглые плечи военкома…
— Я понимаю… Спасибо вам, товарищ военком… Ну, что ж? Так точно… Не опоздаю…
Грузовик, наполненный больными и легко ранеными красноармейцами, какой-то гражданской публикой, стоял за кладбищенской оградой. Шофер наливал воду в радиатор. Вася издали заметил, что сесть будет нелегко: машина переполнена. Но, подойдя поближе, он вдруг среди красноармейских фуражек и забинтованных голов увидел что-то знакомое, милое: мягкий финский платок, окутавший рыжеволосую девическую голову.
— Товарищ Урболайнен! Маруся! — крикнул он.
Девушка, вспыхнув, повернулась.
— Товарищ командир… Васили Григорич! — ахнула она. — Может так быть? Тут место, есть место… Наш папа пешком ушел…
Она протянула Васе сверху крепкую небольшую руку. Ступив ногой на шину, Вася вскочил в кузов. Он сел рядом с Марусей: она сжалась, как могла, чтобы он мог поместиться. Он посидел, не зная, что сказать, и тут только заметил, что так и не выпустил из своей руки ее теплую жесткую ладонь. Впрочем, она ее и не отнимала.
Шофер, захлопнув громко дверцу, водворился на свое место. Машина тронулась…
Гораздо
— Стреляют! Слышите? Где это? Где? — заволновались в машине.
Впереди Васи на положенной поперек кузова доске сидел, качаясь на неровностях дороги, пожилой бородатый человек, видимо местный. Подняв голову, он прислушался…
— Красная Горка бьет… — хмуро, но уверенно сказал он. — Ученье у них, видать, что ли…
Он помолчал, подумал.
— Чудное только дело… Ума не приложу, что у них стало за начальство? Ну — ученье, понимаем. Но зачем же по своим деревням бить, по полям?.. В Сюрье — овин зажгли; около Таменгонта на лугу четыре таких ахнуло — всю дорогу разворотили… Что за паника?
— Как — по своим? По своему народу бьют? — удивленно заговорили многие. — А ты не путаешь, отец?
Вася нахмурился.
Но в эту минуту шофер резко затормозил. На дороге была застава. Приближался Ораниенбаум.
— Ваши пропуска, товарищи! — сказал голос из сумрака, и кто-то поднял к борту машины керосиновый фонарь «летучая мышь».
Разговор так и остался неоконченным.
Глава XVI
БОЛЬШОЕ И МАЛОЕ
Командармом Седьмой армии, оборонявшей Питер, был в те дни некто Ремизов — человек, возможно, порядочный и честный, но старый, слабый и разбитый жизнью. Посредственнейший из посредственных офицеров царского прошлого.
За всю жизнь он не совершил ни одного большого дела, не выносил в голове ни единой смелой и творческой мысли. В том кругу, где он существовал до сих пор, это и не было нужным… Он прилично знал строевой устав, любил пройтись в картишки по маленькой… Что же нужно еще от армейской косточки?
Удивительно ли, что он не мог постигнуть ни умом, ни сердцем цели, за которые судьба заставила его бороться теперь. Если бы он даже и хотел, не способен был он полюбить чуждую ему, суровую и героическую страну, Россию большевиков: ему всегда было неприятно все шумное, подвижное, яркое, могучее, большое. Как же мог он заставить себя сражаться не на жизнь, а на смерть во имя непонятных огромных целей и недоступного ему грозного счастья?
Выполняя, как заведенный автомат, свою работу начальника-генштабиста, Ремизов, покорный директивам, шедшим сверху, от главкома, двадцать восьмого мая, когда уполномоченный Совета Обороны был на Карельском перешейке, отдал приказ — наступать. Но веры в осуществимость наступления у него не было.
Предпринятое наступление началось успешно. Но почти тотчас оно захлебнулось. Попрежнему не было должного порядка в тылу. Как и раньше, в самые ответственные моменты не хватало патронов и вооружения. Резервные части не успевали во-время к должным местам. Ощущался томительный недостаток самого нужного: пищи и одежды для солдат. В избытке имелось всюду одно — шпионаж и предательство и в тылу армии, и на фронте. Само собой — не все, даже далеко не все офицеры бывшей царской армии оказались врагами, предателями, шпионами… Число честных русских людей, патриотов, готовых служить Родине, а не себе, даже и в этой среде было значительным.