Пушкин – Тайная любовь
Шрифт:
Фраза осталась недописанной. Так и не признался нам поэт, что на самом деле его в тот момент тревожило. Но, зная кое-какие подробности его тогдашнего поведения, допустимо и догадаться: не дает ему покоя то, что он вчера невдалеке от памятника Наташу поджидал и нахально целовал, а теперь опасается за это неминуемой кары. И поскольку благодаря слезным просьбам к царю самой Наташи серьезной расправы за эту дерзость так и не последовало, то не состоялось у провинившегося Пушкина и начатое им стихотворение – на него ему как бы не хватило энергии переживаний.
Хотя воспоминание об этих тогда не вымещенных в стихи переживаниях и осталось в памяти на долгие годы. О нем пытается говорить нам, к примеру, одна из его не вошедших в печатный вариант строф восьмой главы «Евгения
Ситуация для Пушкина тогда как бы «зависла». Родители же Кочубеи тем временем определили свою Наташу комплектной фрейлиной к великой княгине Александре Федоровне и срочно стали приискивать для дочери подходящего жениха. Предполагаемая партия с будущим генерал-губернатором Новороссии М.С. Воронцовым почему-то не срослась, и Кочубеи остановили свой выбор на графе А.Г. Строганове, свадьбу Натальи с которым сыграли в сентябре 1820 года.
Потеряв после кагульского эпизода доступ к своей пассии Кочубей, Пушкин продолжает, однако, стихотворно думать о ней. В поэме «Руслан и Людмила», над которой он и в послелицейские годы работает, есть вставная, как бы слабовато «привязанная» к основной линии сюжета новеллка – об отношениях двух ведьмаков, Финна и Наины. Новеллка непростая – с двойным дном. На «дне» у нее – отношения Пушкина с никак не решающейся принять его в свои члены масонской ложей, а на поверхности – с никак не дающейся ему в руки «чертовкой», «ведьмочкой» – волшебно преобразившейся Наташей Кочубей.
Необычное имя «НАинА» Пушкин производит, как он всегда это делает, от имени своей любимой девушки – «НАташА», вставным слогом «ИН» придавая ему дополнительный смысл: «Наташа-иная», а то даже и – «наивная». Ведь его реальная Наташа Кочубей по юности, недальновидности своей никак не может, не способна еще понять, что в лице «пасущего», преследующего ее своим вниманием недавнего царскосельского студента перед нею – могучий, лучший российский поэт. Даже, быть может, наслышанная от тех же его «адвокатш» умниц-императриц о его зарождающейся поэтической славе, она к нему равнодушна. Его поэмный Финн сокрушается:
«Я с трепетом открылся ей,Сказал: люблю тебя, Наина.Но робкой горести моейНаина с гордостью внимала,Лишь прелести свои любя,И равнодушно отвечала:«Пастух, я не люблю тебя!» (IV, 15)Не впечатлила графиню Наталью и человеческая смелость, даже дерзость Пушкина. Весной 1820 года у него что ни день – самые настоящие боевые дуэли. В поэмной новелле он намекает:
Задумал я …Бранной славой заслужитьВниманье гордое Наины… (IV, 16)Однако и это капризную Наину не убеждает. Неужели Наташа по наивности своей думает, что он так и будет добиваться ее всю жизнь? Что ее красоте и юности суждено продлиться вечно? Финн жалуется Руслану:
«К ногам красавицы надменнойПринес я меч окровавленный…Но дева скрылась от меня,ПромолвяНа самом деле Пушкин, конечно же, и без Наташи Кочубей в 1818–1819 годах был далеко не один. У него катастрофически развивался странный и короткий, но доставивший ему переживаний на добрую половину его творчества роман с Жозефиной Вельо. Из-за этого романа в 1820 году на него свалилось столько неприятностей и забот, что ему было уже не до завоевывания руки и сердца своей второй первой любви. После 1820 года, когда 19-летняя Наташа, с его точки зрения, скоропостижно выскочила замуж, он досадливо рисует ее непременно Наиной – ведьмочкой, летящей на метле…
Соседнее полукруглое здание на пушкинском рисунке с Царскосельским лицеем штриховками крыши и стен, линиями окон и дверей рассказывает, конечно же, о кульминации отношений поэта с третьей его первой любовью – Лилой: «Жозефину Велио я не е…ъ въ бесдк парка изъ-за ея роста». Это для нас – отдельная история, касаться которой мы сейчас тоже не будем.
В самом конце 1819 года Пушкин дорисовывает карандашом и частично прорабатывает пером некоторые карандашные профили в «петле» на листе 50 в ПД 829 и на обороте этого листа набрасывает стихи о состоянии собственной души:
И я слыхал, что божий светЕдиной дружбою прекрасен,Что без нее отрады нет,Что жизни б путь нам был ужасен,Когда б не тихой дружбы свет.Но слушай – чувство есть другое:Оно и нежит и томит,В трудах, заботах и в покоеВсегда не дремлет и горит;Оно мучительно, жестоко,Оно всю душу в нас мертвит,Коль язвы тяжкой <и> глубокойЕлей надежды не живит….Вот страсть, которой я сгораю!..Я вяну, гибну в цвете лет,Но исцелиться не желаю… (II, 67)В пропечатавшейся на обратную сторону листа 50 об. графической сюите он подрисовывает карандашом только четыре профиля. В месте пропечатки профиля Софьи Вельо изображает ее покровителя «Императора Александра Павловича», и в местах пропечаток лиц трех своих юношеских влюбленностей – профили и почти полный анфас Екатерины Бакуниной, Жозефины Вельо и Натальи Кочубей.
Две изображенные рядом последние девушки у него объединены словесным комментарием: «Мои любови», но при каждой из них есть еще и собственные «приложения». Жозефина у Пушкина, понятно, «Лила» и «Ангелъ». Наташа – не только «графиня Кагульская» (второе слово из-за чрезвычайной мелкости начертания очень трудно прочитывается в одной из линий узла волос на макушке), а и «Ведьма Наина». Отдельно нарисованная Екатерина Бакунина для него, понятное дело, – «Моя жена». Хоть и, судя по двоящемуся подбородку ее профиля, пока еще сомнительная – не считающая себя таковой. Обегая изображения Жозефины с Натальей, текст стихотворения «И я слыхал…» ложится прямо на профиль Екатерины Бакуниной – стало быть, касается именно ее, относится к ней, как сама не потухшая и к 1827 году направленная на нее пушкинская страсть.