Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Отец Амор вздохнул и сказал:
– Мне пора.
Надя не пошевелилась, не издала ни звука. Посидев немного, он встал.
Температура поднималась. К полудню в тени запросто могло быть под пятьдесят градусов. И жаркий сезон казался бесконечным. Одежда на отце Аморе не успевала пропитаться потом – тут же высыхала, он остерегался дышать глубоко, чтобы не опалить легкие сухим и горячим воздухом; а пацанята еще умудрялись носиться вокруг, виснуть на заборах и догонять приятелей. У церкви уже стоял грузовик с работниками с месторождений – подумать только, каждое воскресенье проезжать по семьдесят километров в одну сторону, и это по такой жаре. С другой стороны, в остальные дни недели они работали в таких же условиях, и счастлив был тот, кому доводилось управлять грузовиками, экскаваторами или грейдерами – они могли быть старыми, но в их кабинах как правило все еще работали кондиционеры. Отец Амор шел к ним, здоровался, спрашивал о самочувствии, настроении, дороге и прочем; они рассказывали – когда охотно, когда угрюмо и малословно, о том, что происходило в котлованах. Какие несчастные случаи имели место, какова добыча, как вели себя машины. Время от времени отец Амор наблюдал скрытные взгляды, которыми они обменивались; иногда прорывались фразы, слишком многозначительные, какие-то зловещие, но затем один говорил: вот, моя жена получила работу там и там, вот, видел наконец своих сыновей, в школу ходят, хочу купить мелкому новый ранец, вот, почти
Как водилось, за пятнадцать минут до начала службы отец Амор извинялся и уединялся в «кабинете». На таком названии настаивала все та же тетушка Николь. Она же экспроприировала право прибираться в этом кабинете, хотя отец Амор сопротивлялся изо всех сил. Но чтобы против тетушки Николи подействовали немудреные средства неопытного священника? Приходилось терпеть и даже благодарить. «Отличный способ воспитать терпение», – пытался утешить себя отец Амор, хотя куда больше, чем поблагодарить, хотелось отходить веником вездесущую ведьму. Пятнадцати минут в любом случае было катастрофически мало – или наоборот, слишком много, чтобы перестроиться, собраться с мыслями, пробежаться глазами по наброскам проповеди, но для того, просто постоять спиной к двери, послушать гул народа, перевести дух и успокоиться времени, было достаточно.
Можно было на пару минут прикрыть глаза и окунуться в воспоминания, например. Нащупать дурацкий кулон, который девятый год болтался на цепочке рядом с нательным крестиком – тоже необязательным, но каким-то успокаивающим, что ли, предметом. Достаточно было иногда нащупать и поправить его прямо сквозь ткань рубашки, чтобы ощутить умиротворение. И этот кулон, подаренный Яспером Эйдерлинком – янтарь, мол, такой же теплый, как твои глаза – как напоминание о «если бы», которое прокрадывалось в мысли в самые неожиданные моменты, расслабляло и укрощало, или наоборот возбуждало. Всякое случалось, самые разные чувства просыпались, но никогда неуместные.
Отец Амор подошел к алтарю, совсем маленькому, занимавшему что-то около полуметра в восточном углу кабинета; склонив голову, положив руки на Библию, он замер на несколько секунд, очищая голову от посторонних мыслей. Ото всех мыслей, если быть точным; полминуты блаженной тишины, которую неспособен был нарушить гул за стеной – дома в местных деревнях по разным причинам строились хлипкие. И затем можно было вернуться к плану-конспекту проповеди на столе. Отец Амор мельком глянул на запястье, уточняя время, и закрыл глаза еще на пять секунд. Затем привычная молитва, привычное же отчуждение от неуместных мыслей, и можно было идти к собранию, словно не было ни разговора ранним утром, ни воспоминаний многомесячной давности.
И затем две секунды можно было постоять, взявшись за ручку двери. Это каждый раз было прыжком в воду с десятиметровой вышки. Иногда – вполне приемлемым, иногда – словно в темноте, когда нельзя быть уверенным, есть ли в чаше бассейна вода. Это каждый раз было знакомым, неплохо изученным, но каждый раз новым ощущением. Не страхом, нет – отец Амор никогда не испытывал страха перед публичными выступлениями, знал, был уверен, имел удовольствие получить бездну подтверждений, что язык подвешен хорошо, знаний более-менее достаточно, чтобы наплести с три короба и сойти за умного; но немного жутковатым возбуждением эта эмоция, пожалуй, ощущалась. Тем более что в этом поселении, забытом если не Высшим, то людьми, умения отца Аморна, которые он осваивал в центре цивилизации и под надзором и попечительством высокоинтеллектуальных и ловких людей, оказывались малоценными. Для местного народа важным оказывалось нечто совершенно иное. Умение говорить ценилось, это непременно; но к людям, способными трепаться по-писаному, как отец Амор, читай степенно, неторопливо, аргументированно, относились настороженно и – отчужденно. Как ни странно, в восторг жителей деревни приводил один из помощников пастора в соседней церкви: он любил кричать, вопить, и с ним охотно вопили другие. Что именно, дело десятое, но ощущение эйфории, сопровождавшееся приятным нытьем голосовых связок, народ ценил и понимал. Содержание проповеди не имело особой ценности. Отец Амор с самоуничижительной иронией замечал, что проповеди, которые он мог назвать искренними, выстраданными, лично прочувствованными, навевали на паству дремоту. А если изящно и по возможности бездумно, оперируя примитивными фразами, банальнейшими клише, подвести народ к выкрикам, заставить его вопить к небу вместе с ним, так паства приходила в восторг и даже во вторник могла помнить о воскресной службе, что, несомненно, могло считаться успехом. По большому счету, именно этого прихожане, наверное, и ждали от него – какого-то ритуала, объединявшего их, подчеркивавшего еще раз: мы – единое целое, мы – вместе. Ну и немного украшательства; поэтому отец Амор энергично выходил из своего кабинета, старался казаться суровым, одухотворенным, решительным, громовым голосом призывал к начальной молитве, и дальше по накатанной. Немного ритуальных действий, немного проповеди, немного пения.
Церковь привычно встала, когда отец Амор появился в зале. Он поднял руки, люди перед ним склонили головы. Он начал молитву. Под потолком уныло вращался вентилятор, проку от него не было никакого, потому что жаркие сезоны были воистину жаркими – плюс пятьдесят, и что хочешь, то и делай. По такой погоде если даже лопасти вентилятора двигали воздух, то это больше напоминало волны от ложки, остававшиеся на поверхности чаши с горячей патокой.
Кажется, в латиноамериканской теологии последних пяти лет утверждалось течение, называемое почти традиционно харизматическим. Мол, сверхъестественное единство пастыря и церкви, приход как цельный организм, движение духа, поместная церковь как полноценное и полнокровное тело, несущее в себе всю полноту вселенской церкви. Отец Амор почти верил в это, когда читал рассуждения коллег; но латиноамериканская церковь была склонна к мистицизму, это имело самые разные основания от цивилизационных до географических, и в Европе к ее измышлениям относились с изрядной долей скептицизма. Об африканской теологической школе говорить было глупо, церквей в Африке было много и слишком разных, при этом катастрофически не хватало теоретиков, и европейской, азиатской или американской теологии местные братья мало что могли противопоставить. Отец Амор задумывался иногда: что лежит в основе отношений пастора и паствы в его церкви, к примеру. Но то ли он был слишком ленив, то ли чрезмерно уставал, то ли еще по каким причинам, но ответа не находил. Или он изначально остерегался ответа и поэтому находил бесконечно много причин, чтобы не искать его. В любом случае, идеального и желаемого единения с приходом он не испытывал. С отдельными его членами – запросто. С церковью как единым организмом – никогда. А ведь любили об этом говорить, писать многомудрые статьи и даже книги, ловко балансируя на грани между рациональным структурным подходом и эзотерической унификацией, если речь шла о европейцах, или наоборот, увлекаясь нагромождением прекрасных образов, если это были латиняне. Отец Амор знал многое о каждом из людей, сидевших или стоявших перед ним; многие подходили к нему, даже обращались за советом или словом поддержки, с некоторыми отец Амор сам искал разговора, и при этом, стоя на небольшой совсем сцене, он не испытывал единения, а вот противопоставления –
Для старосты деревни было долгом и делом чести накормить приезжавших издалека и в далекий поселок возвращавшихся же горняков. Отец Амор помогал ему по мере возможности, но его не допускали участвовать в заурядных хлопотах наравне с другими. Поэтому староста следил за женщинами, которые накрывали стол, за молодыми ребятами, разжигавшими огонь для гриля, время от времени прикрикивал на детей – больше чтобы напомнить окружающим о своем главенстве, чем по необходимости; отец Амор стоял немного в стороне, слушал рассказы горняков.
Выработки, на которых они трудились, находились в государственной собственности. Собственно, еще три года назад они принадлежали австралийской корпорации, которая что только не производила – от тяжелых машин до мегаточного медицинского оборудования. А лет десять до этого, ходили слухи, она долго и упорно торговалась с правительством, чтобы оно отдало право на разработку месторождений им, а не азиатам. В результате многие члены правительства смогли обеспечить себе и своим кланам безбедную жизнь в относительно стабильном Алжире, если успели сбежать, разумеется. Затем случился небольшой и не очень успешный переворот, который, по тем же непроверенным слухам, поддерживали азиаты; но австралийцы уже обеспечили себя относительно влиятельной группой поддержки в африканской Лиге, и ее войска оказали силовую поддержку законному президенту. Австралийцы продолжали разработку месторождения; более того, они начали строительство завода – все, разумеется, по согласованию с президентом. Беда в том, что он умер, как ни странно, своей смертью – от инсульта, а его преемник решил, что чужакам в стране не место, и национализировал месторождение. Австралийцы обращались в Лигу – там им заявили, что скорей поддержат национальное законодательство, позволяющее такой ход. Австралийцы обратились в ООН – и национальное правительство по наущению кое-кого в Лиге неожиданно заявило, что разработки велись по стандартам, которые давно запрещены во всем мире. Доказательства имелись в наличии и с избытком. Тяжба все велась, австралийцы, хотя и понимают, что дело практически проиграно, но упрямо пытаются хотя бы в мелочах добиться решения в свою пользу, а в это время на разработках не только давно запрещенные стандарты не соблюдаются, а вообще никакие. ЧП давно были нормой; заработки падали с каждым кварталом, о минимальной страховке никто давно не говорил. В принципе, ничего нового. Отец Амор заставлял себя молчать, выслушивая эти рассказы: первый принцип Всемирной церкви – невмешательство, а когда это недопустимо, то минимальное вмешательство в национальную политику. И отец Антоний Малый говорил: ты – священник, не мессия. Да все братья, которых отец Амор знал, настаивали на этом же: мы священники, не мессии. У большинства хватало смелости глядеть в глаза собеседнику хотя бы в начале этой фразы, после нее от смелости не оставалось и следа. Отец Амор был согласен с этой фразой; он, правда, считал, что речь не в мессианских порывах, отнюдь, а в банальном чувстве порядочности, этичности, справедливости, в конце концов. Слушать, как этих вот работяг, которые при «дрянных австралийцах» работали по восемь часов в сутки пять дней в неделю, имели доступ к неплохому медицинскому обслуживанию и могли содержать семью до четвертого колена, теперь «доблестные и справедливые» национальные гвардейцы заставляют работать по двенадцать часов в сутки практически без выходных, а заработка едва-едва хватает на то, чтобы прокормить детей – так не мессианские порывы встают клокочущей волной, а совсем другие чувства.
Впрочем, принимая решение, становиться священником или нет, отец Амор понимал сложность положения, в котором оказывался. Осознавал сам по себе, а еще старшие коллеги неоднократно говорили; и отец Богуслав, с самого начала бывший куратором и – шире – духовником отца Амора, неоднократно подчеркивал: церкви не следует вмешиваться в политику. Ее задача – заботиться о мире внутри человека, а не снаружи. То, что вне, было и будет несовершенным, и это не изменить, ни усилиями одной церкви, ни тем более одного человека. Это отец Амор повторял себе снова и снова, слушая неловкие, непоследовательные рассказы горняков; по паузам, по внезапно оборванным фразам он пытался восстановить картину, представить ее полней, за вороватыми взглядами он определял настроения людей, стоявших перед ним с угрюмыми лицами, беспомощно сжимавших и разжимавших кулаки.
Жители деревни были куда менее зависимы от политики, наверное. Они в принципе не были нужны властям; налогов не платили – не с чего, на медицинскую страховку рассчитывать тем более не могли, потому что не платили налогов. Такова была, по крайней мере полулегальная версия. На самом деле, в стране относительно устойчивыми государственными структурами оставались администрация, армия и в значительно меньшей мере полиция. По слухам по их провинции колесило несколько машин скорой помощи, которые вроде как оказывали помощь наиболее нуждавшимся. Где-то на юге существовал более-менее современный медцентр, в котором бесплатно оказывали помощь щедрые люди из Европы и Америки. Но и добраться до него чего-то стоило, и в одиночку в такой отправляться рискованно, и нужно работать. Поэтому обходились подручными средствами. Когда заглядывали медики, к ним враз выстраивалась очередь изо всех жителей деревни. Не столько для того, чтобы отдаться на милость врачей, сколько чтобы использовать вполне легитимный способ пообщаться. Рекомендации, которые врачи щедро раздавали, забывались почти сразу, и все продолжалось. Отец Амор знал это, был постоянным очевидцем; постепенно начинал понимать это, но куда медленнее, чем хотелось, он отучал себя от раздачи советов, которые очень охотно раздавал – профессиональная деформация. Во время первых лет семинарии вбивали в голову те или иные этические категории, затем дробили их на частные случаи и снова фиксировали, ближе к концу обучения позволяли заниматься умствованиями, которые ловкие преподаватели снова и снова сводили к этическим концепциям, принятым в церкви. Оперировать ими было так легко, и каждая ситуация оказывалась сводима к знакомому ответу. Только чем дольше времени он проводил со своими прихожанами, тем отчетливей отец Амор понимал всю условность этих ответов. Поэтому он просто слушал. Тем более слушать было что.