Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое

Marbius

Отец Амор лежал на спине, вслушивался в звуки за пределами своей лачуги, в свое дыхание, закрывал и открывал глаза; сон все не шел. Отец Амор дотянулся до четок, снова улегся, решил подсобить горнякам молитвой, раз не получалось уснуть. И хотелось верить, что едва уловимый треск где-то на севере – это что-то безобидное, а не выстрелы.

========== Часть 7 ==========

Чем больше времени проходило, тем больше Берт Франк привыкал к особому настроению, своеобразному укладу жизни и способу мышления, который властвовал в той же Претории. Он-то считал себя докой, не заявлял открыто, разумеется, но во время приснопамятных миссий в бытность свою членом вел себя так, что спутники его считали: человек разбирается в местном образе жизни,

смекалист достаточно, чтобы ориентироваться в традициях и не опростоволоситься, если что. Правда, одно дело оказываться посредником между исполненными важности членами миротворческой миссии и местным населением, которое действительно смотрело на приезжих круглыми глазами, и совсем другое – жить в иной культуре постоянно, пытаться утвердиться в ней самостоятельно, не имея под ногами солидного основания в виде внешних полномочий, будучи лишенным возможности спрятаться за крепкими стенами европейской миротворческой миссии. Оказывается, когда ты лишен этого, и отношение к тебе меняется кардинально. И аборигены тоже оказываются другими, и ведут себя совершенно иначе.

Во-первых, порядочность. Она была. Но она была совершенно иной. Чиновник мог долго угодничать, вести себя подобострастно, пока определял кредитоспособность. Определившись, мог враз измениться, словно маску скинуть, и превратиться в злобную гарпию, флегматичного тюленя или наоборот – усугубить свою подобострастность до такой степени, что отцепиться от него можно было, только бросив подачку, и подчас невозможно было определить заранее, как поведет себя чиновник, к чему вообще готовиться. Берт веселился, вспоминая свою уверенность: мол, хотя бы на юге Африки народ должен худо-бедно избавиться от этих трайбалистских ухваток, ан нет, не тут-то было. И никак-то это поведение не было связано с компететностью чиновника; он мог быть редким дилетантом – и относительно честным, или наоборот, бесконечно просвещенным, обучавшимся в лучших университетах – и невероятно жадным до взяток. Более того, карьерное поведение никак не определялось личными качествами человека. Отличный семьянин и надежный сын и отец мог оказаться гнусным и безответственным типом, и наоборот. Удивительная произвольность сочетаний, признавал Берт после очередной встречи; просто невероятная наглость, добавлял он иногда про себя.

Во-вторых, пунктуальность. Само слово существовало. Понятие же, с этим словом соотносимое, было крайне неопределенным, размытым до безобразия. Назначить встречу в пять часов вечера и не прийти было в порядке вещей. «У меня кое-что подвернулось», – легкомысленно поясняли Берту. Предложить прийти в девять утра, заведомо зная, что будешь в другом месте, самому явиться в полдень и поинтересоваться у мрачно взиравшего Берта: «Все в порядке?». И попробуй-ка скажи, что не все и не в порядке, а скорей наоборот, это отбросит на несколько позиций назад, и не факт, что потом удастся их наверстать. Приходилось смиряться. Забавным образом и от Берта не ожидали ничего иного. Когда он опаздывал и звонил, чтобы предупредить об этом, это воспринималось все с тем же легкомыслием: на полчаса задержишься? А, ну так я успею к парикмахеру. Просто в качестве эксперимента Берт не явился на пару встреч. И – ничего. Главное придумать повод поживописней, и можно быть уверенным, что другая сторона не просто простит необязательность, но еще и порадуется за удачливость Берта или напротив, посочувствует его горю.

В-третьих, предвзятость. Берт был белокожим. То есть конечно смуглокожим и, проведя пару месяцев в Африке, загорел до сногсшибательного молочно-шоколадного оттенка. Но изначально-то он был белым. В стране, на континенте, где это было не то чтобы исключением, но до правила не дотягивало. Белых было мало. И белые всегда вызывали настороженный интерес. Правда, привыкали к ним тоже быстро. В кафе, где Берт любил обедать, его поначалу пытались выжить плохим обслуживанием и беспрестанными попытками обсчитать, а затем привыкли, смирились, как с неизбежным злом:

ходит, ну и пусть ходит. Постепенно даже сменили высокомерие на снисходительность и даже дружелюбие. Берт разузнал кое-какие детали из жизни работников, интересовался семьей и жизненными планами официантов, и они все охотнее отвечали на приятельские расспросы. Мелочь, но показательно. Подобное отношение встречало его везде и всегда. Горрен признался однажды:

– Подумать только, я думал, что это я здесь пытаюсь прошибить лбом каменную стену, а на поверку оказывается, что я на пляже головой о песочек стучу. До чего хорошо, что я эгоистично избавил себя от этого удовольствия.

– Да брось, здесь здорово, – широко улыбался Берт.

Горрен закатывал глаза: ему будут говорить, что здорово в другом месте. Он жил в научно-промышленном и технологическом центре Азии, его комнаты убирал совершенно самостоятельный робот; Горрен ездил на встречи на поездах, управляемых умными компьютерами. Более того, правительство Шанхая объявило о завершении консолидации всех муниципальных систем в одну нейронную гиперсеть, которой управлял не какой-то там банальный традиционный мегакомпьютер, а квантовый. Квантовый гиперкомпьютер. ГИПЕР! Как будто простого квантового недостаточно.

– А в Нигерии открыли месторождение, которое может позволить промышленную добычу индия, – весело отвечал Берт. – И «Астерра» очень хочет выиграть тендер на его разработку.

– Удивительно было бы, если бы она не хотела, – хмыкнул Горрен. – И что ты?

– Я? Я нахожу забавные мероприятия, на которых просто позарез должен прочитать лекцию чиновник. И нахожу чиновника, который может повлиять на принятие решения и который страстно хочет прочитать никому не нужную лекцию за симпатичную сумму. Просто удивительно, сколько их, больше даже, чем нужно «Астерре».

– Ничего удивительного, – пробормотал Горрен. – Вот если бы чиновников не находилось, я был бы поражен.

– Угу. – Флегматично отзывался Берт.

– Что-нибудь еще?

– Как насчет создания очередного наблюдательного совета?

– И кто и зачем собирается наблюдать?

– За соблюдением пактов Лиги по балансу тепличных газов, например.

Горрен очень выразительно фыркнул.

– Лига обнаружила зияющую прореху в своем бюджете и решила таким нехитрым образом ее заткнуть?

– Не совсем, Горрен. Для начала нужно создать комиссию, которая определится с параметрами этих самых тепличных газов. Ты знаешь, что в Европе существует не менее сорока методик расчетов?

– Я слышал о двадцати шести. Которые применяются в Азии. И?

– Эти методики опираются на принятые в определенной научной среде климатические концепции.

– Та-а-ак, – заухмылялся Горрен. – Осмелюсь предположить, что и эти концепции еще можно разрабатывать.

– А потом еще принимать, – охотно подтвердил Берт.

– А принимать основы концепции, на основании которой будет разрабатываться эта концепция, случайно не нужно?

– Если понадобится, – широко улыбнулся Берт.

– Кому?

– Да хоть «Астерре».

– Но какое отношение к этому имеешь ты?

– Косвенное. Я уже нашел добрых две дюжины узких специалистов для рабочих групп Лиги.

– Эм, – задумчиво произнес Горрен. – И что «Астерра»?

– Согласилась выделить гранты своим лабораториям, в которых эти узкие специалисты работали. В конце концов, такая потеря для них – ведущие специалисты.

– И что руководители лабораторий?

Берт самодовольно ухмыльнулся.

– Выписали себе офигенные премии, разумеется. Мне тоже кое-чего выписали, я проверну еще одну схемку и переведу денежку на расчетный счет. Ты не против?

– Подумать только, – трагично произнес Горрен и благочестиво, в духе епископа Дага сложил руки перед собой, – а казался таким приличным дипработником.

Берт закатил глаза и повернулся спиной к экрану.

– Брось, – протянул он. – Приличным людям в этих миссиях делать нечего. Как будто сам не знаешь.