Путь к перевалу

Корчагин Владимир Владимирович

— Ты так думаешь?

— Безусловно! А попробуй переубедить их, они сейчас же заявят, что это их право, — судить по-своему и вести себя так, как они считают нужным. Понимаешь, право! И заметил ли ты, кстати, как много теперь говорит молодежь о правах? По любому поводу. И совсем редко вспоминает о своих обязанностях… Хотя бы этот вот Степанов. Я верю, что он неплохой парень. Смелый, по-видимому, честный…

— Да, это так.

— Допустим. Но ты поручишься, что он руководствуется в своих поступках сознанием обязанностей перед обществом? А может, просто исходит из собственных, понятий чести, благородства и тому подобного. Или из какой-нибудь собственной теории целесообразности, — у них это модно сейчас. А то

и вовсе из своих симпатий и антипатий. Потому для него и решается так просто, пойти, скажем, на лекцию или не пойти. Потому он и не раздумывает долго, послушать профессора или послать его ко всем чертям. Но разве это нормально, Юрий Дмитриевич?

Воронов прошелся по комнате:

— Ты поднял столько вопросов, что не сразу ответишь. Но я попробую. Только начну с конца. Я, видишь ли, не считаю большим злом, что нынешняя молодежь слишком много говорит о правах. Им, молодым, это свойственно — больше думать о правах, чем об обязанностях.

— Почему же?

— Просто потому, что они молоды — каждый из них только вступает в жизнь, расправляет крылья, пробует свои силы. Вспомни, ведь и мы, будучи студентами, немало говорили об этом. Правда, шепотом — тогда иначе нельзя было. Но говорили, спорили. Как же иначе! Ведь всем казалось, дай нам волю, и мы такое совершим?. Было это, Алеша, было!

— Да, пожалуй… — согласился Стенин.

— А теперь вот остепенились, больше стали взвешивать, назад оглядываться, думать о своих обязанностях, в том числе и перед ними, теми, кто сейчас требует прав… Так пусть их требуют! Они нужны им. Хотя бы для того, чтобы развернуть свои таланты, поверить в свои силы… А придет время, займут наше место, почувствуют себя хозяевами жизни, тогда и сами заговорят об обязанностях. Так было и до нас. Так будет, наверное, всегда.

Воронов помолчал.

— Что же касается того, что нет у них, как ты говоришь, ничего святого, то, видишь ли… Все течет, все изменяется. Фраза не новая. Но это так. И многое из того, что кажется нам «святым», в будущем станет просто ненужным архаизмом. Молодежь острее чувствует это…

— Что-то я тебя не совсем понимаю.

— Ну, как же, возьми все эти «освященные веками» условности, «неписаные законы поведения», «нормы приличия» — разве они мало еще коверкают жизнь человека? И поэтому едва ли стоит слишком сетовать на подрастающее поколение за то, что уже сейчас начинает оно пересматривать некоторые каноны, с которыми мы сжились, как с родимыми пятнами на теле. Это не значит, конечно, что я согласен со всеми крайностями, на которые идет определенная часть молодежи. Перегибы тут есть и будут, — к сожалению, это свойственно молодежи. Она действительно порой излишне настаивает на правах. Будут и олухи. Олухи своего времени, — может быть, более крикливые, более назойливые, чем прежде. Будут и просто негодяи. Однако не они будут делать погоду, Алексей. А те, кто окружает нас с тобой. Хотя, уж если говорить честно, и в них многое для нас непонятно, необычно, на первый взгляд, даже неприемлемо. Но им идти дальше, чем нам. Они ближе к будущему. А будущее не может быть хуже, чем настоящее.

Стенин смотрел на Воронова так, словно видел его впервые:

— Я знал, что ты переборол какую-то большую драму, Юрий. А теперь вижу, какую веру в жизнь дала тебе эта победа.

— А знаешь, что помогло мне, Алексей? Я давно хотел поделиться с тобой…

Воронов посмотрел в окно.

— Так вот. С женой своей, Тоней, я познакомился — еще на втором курсе. Осенью. На пристани. Мы с ребятами разгружали ночью баржу с дровами, и я повредил себе руку. Аптечки поблизости не оказалось. Пришлось бежать в зал ожидания на дебаркадер. Там в тот час было пусто, лишь в дальнем углу, как раз возле аптечки, сидела девушка. Маленькая такая, худенькая, в потрепанном пальтишке и большом пуховом платке по самые глаза. Мне, понятно,

было не до нее. Раскрыл аптечку, схватил йод. А кровь из раны так и хлещет! Я уж и носовым платком пытался ее остановить и ватой, — ничего не помогало. И вдруг подходит ко мне эта девчушка и так просто, словно старая знакомая: «Давайте вашу руку», — говорит.

Я и перечить не стал. Закатала она мне рукав, стянула руку тесемкой. Пошарила в аптечке, достала стрептоцид, присыпала им рану. Кровь остановилась. Тогда наложила она повязку, да так ловко, что даже боль утихла. Тут только я взглянул на свою врачевательницу и увидел ее глаза, синие, как васильки, и такие печальные, будто не на меня, а на нее свалилась беда. Поблагодарил я ее, присел на скамью. Неудобно же было так сразу бежать. Спросил, куда едет, на зиму глядя. Она и говорит: «Не знаю, куда. Еще не решила. Может, в Куйбышев. А может, дальше, в Ростов или в Астрахань». — «Что же, спрашиваю, там у вас родственники?» — «Нет, говорит, никого у меня там нет. И нигде никого нет». «А здесь вы работаете или учитесь?» — спрашиваю. «Работала на фабрике. Только надоело все. Работа да общежитие… Разве это жизнь? Другие после работы кто — домой, к семье, кто — куда, а я… День — одна, ночь — одна. Видно, нет мне здесь счастья…» Я даже о руке своей забыл. Такой она выглядела растерянной и беззащитной! В общем, уговорил ее остаться. Проводил в общежитие. Потом помог найти работу поинтереснее, устроил в вечернюю школу. Стал захаживать к ней… И… полюбил. На следующий год мы поженились… Нет, я не обманывал себя ее достоинствами. Но она казалась мне чем-то вроде куска мрамора, цельного, нетронутого, из которого можно высечь что угодно. Так вот, мы поженились. А после…

И Воронов рассказал все, что было. Начиная с первых размолвок с женой и кончая недавним разговором с Люсей.

Стенин долго молчал, дымя папиросой. Молчал и Воронов, задумчиво глядя в окно. Потом Стенин подошел» к нему и, положив руку на плечо, заглянул в глаза:

— Любишь ее?

— Наверное.

— Но это ведь… ужасно, Юрий!

— Почему? Я всегда считал, что любовь и творческий труд — единственно, ради чего стоит жить на свете. Помнишь у Блока: «Только влюбленный имеет право на звание человека».

— Да, только не для нас с тобой уже это. Не в наши годы.

— Во все годы, Алеша!

— Так-то так, но… как же теперь там, дома? Или ты решил окончательно порвать с женой после всего, чтобыло?

— Нет, этого я не смогу сделать. Никогда. 

— Сын?

— Без сына я не смог бы прожить и дня. Но дело даже не в этом… Она ведь тоже человек.

— Но поняла ли она?.. Хоть что-нибудь.

Воронов молча пожал плечами.

— Н-да… — Стенин снова достал папиросу. — А как же с ней, с этой девушкой?

— Не беспокойся. Я абсолютно уверен, что она ни о чем и не догадывается. Больше того, мне кажется, что у нее и этого вот паренька, о котором у нас шла речь…

— Степанова?

— Да. Мне кажется, у них складываются очень хорошие отношения.

— Но что будет дальше? Любовь имеет свои законы. Ты знаешь это не хуже меня.

— Дальше? А дальше, по-видимому, вступят в силу те «освященные веками» предрассудки, которыми так гордится наше мудрое благопристойное поколение.

— Ты еще можешь шутить?

— Я не шучу, Алексей. Напротив, утверждаю это, как горькую, непреложную истину.

— Значит, надо что-то предпринять, пока не поздно.

— Дорогой Алексей Константинович! Добрейшая душа! Но что ты посоветуешь? Заставить себя не смотреть на нее? Не думать о ней? Не радоваться жизни? Не работать так, как я, кажется, не работал никогда прежде? Не вспоминать о времени только тогда, когда его не хватает? Не любить всех их, кто только еще выходит на самостоятельную дорогу и кому хочется отдать все знания, умение, всю преданность нашему большому общему делу? А что будет взамен?..