Путешествие по Средней Азии
Шрифт:
легко себе представить, очень часто дает провести себя и ока-зывается
позорно обманутым именно европеец, который кичится своей цивилизацией,
относится пренебрежительно к человеку Востока и не признает его.
Чем ближе я подъезжал к Тегерану, тем суровее становилась зима; был уже
конец декабря, и если на низменности меня мало беспокоил мороз, то на
высоких местах было очень холодно, так как климатические различия в Персии
дают себя заметно по-чувствовать уже на расстоянии трех-четырех часов езды.
Больше всего на меня нагнала страху суровая погода на двух станциях: Гоше и
Ахуан; обе станции состоят всего из нескольких домиков, расположены на горе
и к тому же при большом числе гостей редко могут дать всем приют. В Гоше мне
повезло, потому что отдельно стоящий чапархане оказался пустым, я удобно
устроил-ся в его теплых стенах, между тем как на улице был лютый мороз. По
пути в Ахуан я уже во многих местах видел снег, холодный северный ветер
заставлял меня несколько раз сходить с лошади и разогревать ноги ходьбой.
Когда я подъезжал к самому Ахуану, снег уже был толщиной в несколько
футов, и он так крепко смерзся, что во многих местах дорога шла буквально
через снежные перевалы. Крыша над головой и дрова были пределом моих
мечтаний. Но здесь, как ни вглядывался я в покрытую снегом холмистую
равнину, нигде не мог обнаружить ни жилья, ни даже развалин. Наконец с
большой поспешностью, внушающей уважение, - что стало уже обычным для меня -
въезжаю в чапархане. Почтмейстер очень вежлив - это *[222] *хорошее
предзнаменование. Когда он указал мне закопченную, но хорошо защищенную от
холода комнату, я был чрезвычайно рад и вполуха слушал то, о чем он мне с
удовольствием долго и подробно рассказывал, а именно, что он с минуты на
минуту ждет прибытия жены сипахсалара, персидского генералиссимуса и
военного министра, которая на обратном пути из Мешхеда еще сегодня или самое
позднее завтра должна здесь проехать. Мадам сипахсалар путешествовала, как
нетрудно себе представить, со свитой в 40-50 слуг; если она нагрянет в
тесное прибежище, это отнюдь не доставит им радости. Однако я пока мало
думал об этой фатальной случайности, а создавал удобства для себя и своей
лошади. Когда в очаге весело запылал огонь, а из пиалы пошел пар от горячего
чая, я забыл перенесенный холод, перестал думать о возможности неожиданного
вторжения и лишь с на-слаждением прислушивался к дикому свисту борея,
который, казалось, хотел подразнить меня в моем теплом приюте. После чая я
почувствовал, наконец, как благотворное тепло разливается вокруг и внутри
меня и снял поэтому свою одежду; я с удо-вольствием занялся кухней. Плов и
жареная курица были уже почти готовы, однако когда я примерно в полночь
собирался начать свою лукуллову трапезу, я расслышал сквозь вой ветра топот
всадников и зычные голоса.
Едва я успел вскочить, как вся свита, бряцая оружием, с проклятиями,
шумом и криком спешилась за моей дверью, которая, естественно, была на
запоре. "Холла, хо! Вставай! Выходи! Кто здесь? Прибыла жена сипахсалара,
принцесса ко-ролевской крови! Все тотчас должны удалиться!"
Вполне понятно, что я открыл не сразу. Всадники спросили у
почтмейстера, кто там в комнате, и когда услышали, что это хаджи и к тому же
еще суннит, бросились с мечами и прикладами на мою дверь, крича: "Эй, хаджи!
Убирайся, не то дождешься, что мы переломаем тебе все кости!"
Это был критический, чрезвычайно критический момент. Если человеку
очень уютно, то вряд ли он захочет вдруг покинуть единственное убежище и в
лютый мороз провести ночь на улице. Возможно, не столько страх перед
зловещими последствиями, сколько неожиданность и внезапное вторжение навели
меня на смелую мысль не отступать, а отважно принять бой. Мой татарин,
который находился вместе со мной в комнате, по-бледнел. Я вскочил со своего
места, схватил ружье и меч и, сунув в руки моему татарину пистолет с
приказом стрелять по первому знаку, приблизился к двери с твердым решением
застрелить первого, кто ворвется. Мое намерение, по-видимому, угадали по ту
сторону двери, потому что начали переговоры, и я заметил, что мой изысканный
персидский язык вскоре показал штурмую-щим, что бухарцем меня считали
ошибочно. "Кто ты, собствен-но? Говори же! Кажется, ты не хаджи",-раздалось
из-за двери "Какой хаджи! Кто хаджи!
– воскликнул я. - Не произносите этого
мерзкого слова, и я не бухарец и не перс, а имею честь быть *[223]
*европейцем! Меня зовут Вамбери-сахиб". После этих слов на мгновение стало
тихо. Люди, казалось, были ошеломлены, но больше всех был потрясен мой
татарин, который впервые узнал это имя от своего спутника-хаджи, а теперь из
собственных уст благочестивого мусульманина услышал, что тот, оказывается,
неверный. Бледный как смерть, он уставился на меня большими глазами. Я
оказался между двух огней. Многозначительное подмигивание успокоило моего
спутника, да и персы изменили свой тон; европеец, страшное слово для людей
Востока, везде действует как электрический ток. Брань сменилась вежливостью,
угрозы - просьбами, и, когда наконец они стали меня умолять впустить в