Путешествия П. А. Кропоткина
Шрифт:
всех. Иногда мы отправлялись компанией кататься на лодках по
Неве и проводили белые ночи, когда вечерняя заря встречается с
утренней и когда в полночь можно без свечи читать книгу, — на
реке или у рыбаков на взморье».
Еще одно замечательное признание относится к последним
годам пребывания в корпусе:
«При посещении фабрик я вынес тогда же любовь к могучим и
точным машинам. Я понял поэзию машин, когда видел, как
гигантская
вылавливает бревно из Невы и плавно подкидывает его под машину,
которая распиливает ствол на доски; или же смотрел, как
раскаленная докрасна железная полоса, пройдя между двумя цилиндрами,
превращается в рельс. В современных фабриках машина убивает
личность работника. Он превращается в пожизненного раба данной
машины и никогда уже не бывает ничем иным. Но это лишь
результат неразумной организации, виновна в этом случае не
машина. Чрезмерная работа и бесконечная ее монотонность одинаково
вредны с ручным орудием, как и с машиной. Если же уничтожить
переутомление, ю вполне понятно удовольствие, которое может
доставить человеку сознание мощности его машины,
целесообразный характер ее работы, изящность и точность каждого ее
движения».
Можно удивляться тому, как Кропоткин организовывал свое
время. Ведь к его увлечению наукой и искусством нужно еще
добавить все обязательные занятия в корпусе, где он неизменно был
первым учеником, и поэтому был назначен камер-пажем
Александра II и нес обязательные дежурства в Зимнем дворце.
Занимался он и всеми видами физических упражнений: и
гимнастикой, и плаванием, и греблей — всем тем, что теперь
называется физкультурой. Он закалял свое здоровье и приучал себя к
исключительной выносливости.
«Музыка тоже играла важную роль в моем развитии, —
вспоминает Кропоткин. — Она являлась для меня еще большим
источником наслаждений и энтузиазма, чем поэзия... В то время опера
каким-то странным образом была связана с радикальным движением.
Революционные речитативы в «Вильгельме Телле» и «Пуританах»
всегда вызывали шумные овации, немало смущавшие
Александра II. В шестом ярусе, в курительной и на подъезде собиралась
лучшая часть петербургской молодежи, объединенная общим
благоговением к благородному искусству. Все это может показаться
теперь ребячеством, но тогда немало возвышенных идей и чистых
стремлений было заронено в нас поклонением перед любимыми
артистами».
Но Кропоткин не только посещал оперу. Вместе с его
товарищами, братьями Замыцкими, их матерью и сестрой он разучил
оперу «Руслан и Людмила» и многие вечера отдавался занятиям
музыкой, участвуя в дуэтах, трио и хорах. Петр Алексеевич очень
неплохо играл на рояле. Кроме того, на балах в Зимнем дворце он не
раз в качестве камер-пажа дирижировал танцами, которые тоже
любил.
К двадцати годам, когда Кропоткин окончил пажеский корпус,
он был уже разносторонне образованным человеком. В нем уже
была развита наблюдательность, и он собственными силами создал
для себя широкие возможности самообразования и развил свои
способности.
В своих путешествиях и научных занятиях он был всегда
энтузиастом. Он знал с ранних лет ту истину, что для успеха в
большом деле постоянно приходится выполнять «невозможное» с
общепринятой точки зрения.
* * *
Накануне отъезда из Читы молодому исследователю захотелось
побывать на берегу Ингоды, в том месте, откуда в
предшествовавшем году он отправлялся со сплавом.
Пошел он утром. День выдался солнечный, теплый. Был конец
апреля. На берегу шла погрузка барж; стоял обычный при этом
гул, движение и суета. Но вместо прогулки и отдыха Кропоткин
весь день истратил на то, чтобы определить скорость течения реки.
Об этом его просили сплавщики, с которыми он тут же
познакомился.
На другой день Петр Алексеевич выехал из Читы верхом; его
сопровождал один казак. Впервые он оделся так, как одеваются
все торговцы-гуртовщики, с которыми китайцы привыкли иметь
торговые дела: на нем был синий бумажный халат и высокая
монгольская шапка.
Реки уже очистились от льда; на полях и на берегу показалась
молодая трава. Кропоткин видел, как отчаливали баржи с
провиантом для низовых станиц на Амуре от острова при влиянии Ингоды
с Читой.
От лесистых берегов Ингоды путешественники повернули прямо
на юг и пошли по горной лесной тропе. Чем дальше они
продвигались, тем богаче становилась растительность, гуще была трава
под ногами. Сосновый лес сменился березняком. Сказывалось
продвижение на юг: горы стали ниже, их форма мягче. Лес
постепенно исчез, и у деревни Усть-Иль перед ними уже расстилалась степь.
Отсюда к югу потянулась она на бесконечное пространство — здесь
начинались грандиозные степи-пустыни Гоби.
Было приятно вырваться из гущи тайги на широкий простор.