Пять капель смерти
Шрифт:
Вхожу в комнату. Ванзаров стоит, за голову держится.
— Вам плохо? — спрашиваю.
— Пустяки. Стул ветхий, голова крепкая. Только немного кружится. Значительно хуже, если бы вы им затылки продырявили. Рассмотреть успели?
— В общих чертах…
— Понятно. Заметить ничего не успели. Вместо лиц — одни контуры. Точно не уверены, сколько их было. Нервное напряжение, необходимость стрелять.
Такой стыд напал, не знаю, куда деться, стою, как гимназист-двоечник перед доской. Кое-как выдавил:
— Виноват… Прошу
— Это пустяки, ротмистр, с кем не бывает. Хуже, что нас опять опередили.
— Розвальни за домом стояли, — говорю, — ей только прыгнуть оставалось.
— Уверены, что барышня была?
— Не уверен… Показалось, вроде как юбка мелькнула. Лошадь пошла так резво, только их и видели. Чуть бы левее прицелиться…
— И все же: сколько их было?
— Кажется, она и кучер. Надо было выше брать: кучера снимать.
— Надо было в лошадь стрелять, — говорит Ванзаров.
Уж как меня стыд ни мучил, но такое не мог спустить:
— Господь с вами, Родион Георгиевич, да разве можно в коней стрелять…
Посмотрел он на меня, хмыкнул и говорит:
— Оставим это. Раз помогли профессору проветрить помещение, давайте хоть осмотрим его. Вдруг вашу любимую сому найдем.
Вот, опять он язвит. Я ведь только понять хотел. Уж больно господин Лебедев весомо рассказывал.
Ванзаров меня в гостиную отправил, сам комнатой занялся. Скажу вам, Николай, после всех этих событий слегка пал духом. Осмотр провел тщательно, да все без толку. День такой несчастливый. В буфете такая же грязь, как на столе. Тарелки, чашки, мусор житейский. Ничего толкового. Возвращаюсь обратно. Ванзаров посреди комнаты стоит, лоб придерживает, в пол смотрит. Меня подзывает:
— Взгляните, ротмистр, ничего не напоминает?
Пригляделся, а на досках знак звезды мелом нарисован.
— Так ведь такой же у Наливайного и Толоконкиной был!
— Нельзя не согласиться. Что-нибудь раскопали?
— Никак нет, — отвечаю, — бытовая рухлядь.
— Баночек, как в «Сан-Ремо», не попадалось?
— Специально искал, нет ничего. А у вас?
— А у нас кучи грязного белья. Несколько пустых бокалов с отбитыми краями, поднос запачканный, салфетки, скисшая склянка молока, полупустая банка меда. И вешалка для мехового пальто.
— И что это значит? — спрашиваю.
Ванзаров мне:
— Помните, что на карманчике пальто Наливайного было вышито?
— Проф. Окунёв И.А.
— Что я вам тогда сказал?
— Окунёв Наливайному со своего плеча подарил.
— При этом господин Наливайный не нуждался в деньгах. Буквально полные карманы ассигнаций. О чем это говорит?
— Профессор хотел, чтобы думали: он на дачу приезжает зимой. Издалека кто отличит. Я же говорил: он всех отравил! Надо было его хорошенько допросить. Может…
— Зачем убивать подручного, ротмистр, который участвует в твоем маскараде?
Такая простая мысль мне в голову не приходила. Начальнику по голове дали, а думает все равно лучше некоторых. Бывают же такие люди!
— Простите, не сообразил… — говорю. — Зачем Окунёву этот маскарад?
— Это пока не ясно, — отвечает. — Зато ясно другое: кто-то здесь тщательно и неоднократно рылся. Значительно тщательней, чем мы с вами. Искали что-то важное и нужное. Деньги можно исключить.
— Что же искали?
— А вы как полагаете? — Ванзаров спрашивает.
Ну, мне сегодня уже ничего не страшно, и так по уши в навозе, говорю:
— Искали сому. Можете меня на смех поднять.
Ванзаров посмотрел на меня внимательно, вернее, мимо меня, и говорит:
— Сому, значит… Что ж, и это нельзя исключить. Одно странно: неужели профессор держал запас этой мифической дряни в кадке или бутыли на даче? Как варенье или грибы соленые? Зачем? В чем смысл? Не в холоде же…
— Не могу знать…
— В таком же странном положении и я пребываю. Кстати, ротмистр, не попадались какие-нибудь склянки с химикатами, или травы, или еще какая-нибудь ерунда?
— Немного гречки, сахар и соль. Хлеб в плесневелые сухари обратился.
— И здесь не лучше. Профессор к домашнему уюту относится без внимания. Спит на железной кровати, вещи давно не стираны, даже попахивают. Как его женщина терпела.
— Какая женщина? — спрашиваю.
— Во-первых, та, что указана в донесении филеров. Также сомневаюсь, что Окунёв, каким бы оригиналом ни был, наряжался на даче в женское белье и платья.
— Откуда вы знаете?
— Загляните в шкаф, сами убедитесь…
Эх, и кому по голове стулом заехали? Такое впечатление, что не Ванзарову.
— Все подвиги, какие могли, мы уже совершили, — говорит он. — Пора на Офицерскую возвращаться. Если наш извозчик от выстрелов деру не дал.
— Так точно, — говорю, — пойду взгляну.
А у самого так и вертится на языке: надо брать этого Окунёва и душу из него вытрясти. Только не смею вслух произнести.
— Вот и хорошо, а я тут напоследок осмотрюсь.
Только сказал, как на крыльце загрохотало. Как кованые сапоги по ступенькам грохочут, это я отлично знаю. Ни с чем не спутаешь.
Выйдя из продуктового рая Рогушиных, дамы познакомились. Очаровательная незнакомка представилась Верой Павловной Холодовой, супругой начальника Ревельской сыскной полиции. На зимние праздники приехала к тетке в столицу.
Софья Петровна оказалась перед сложным выбором: назваться настоящей фамилией, а потом объяснять, почему живет не с мужем в Казани, а у брата в Петербурге? Нет, это немыслимо. Тем более с малознакомым человеком. Да и что Вера Павловна о ней подумает? Один стыд. И Софья Петровна пошла на маленькую хитрость: сказала, что и ее муж (вовсе не кузен) тоже служит в полиции. Им есть о чем поговорить. Извинившись, Холодова опустила вуаль: кожа боится мороза.