Пять капель смерти
Шрифт:
— Ответ уже знаете?
— Знаю, но раскрыть пока не готов. Кое-чего не хватает. Зато почти уверен, что предприимчивый Санже сам познакомился с пани Зелиньской, а нам врал напропалую.
— Как выяснили?
— Обрывок фотографии из паспорта. Наливайному она не нужна. Нужна только владельцу паспорта. Зачем? Чтобы опознать пани Ядвигу, когда живьем увидит. Не с профессором же ему знакомиться. И слово незнакомое на всякий случай на обороте написал. За что ему от меня благодарность.
— А про прекрасную польку откуда мысли?
— Должна была она за работу что-то получить. Такая дама из своих пальчиков все не упустит, что-нибудь да прилипнет, — тут мой друг кое-как улыбнулся. — Извините, заговорил вас. Так что вы нашли в архивах?
Вот это другое дело. Помнит, значит. Какие обиды между друзьями! Достаю блокнотик, открываю исписанный лист.
— Сделал я запрос в Медицинский департамент о случаях рождения гермафродитов с полным ложным двунастием за последние двадцать пять лет — то есть возраст, которому мог соответствовать Иван Наливайный…
— Очень интересно, — говорит Ванзаров и в кулак зевок прячет. Что за человек!
— Подобная аномалия встречается крайне редко. Так вот, за весь период был зафиксирован только один подобный случай.
Вижу, друг мой заинтересовался, сонливость как рукой сняло.
— Кто он? — спрашивает
— Не он, а она: Надежда Кабазева, 1875 года рождения.
— Почему записали женщиной?
— Роды происходили в тюремной больнице, на этапе у ссыльнокаторжной. Доктор, который их принимал, был малограмотным, записал рожденного девочкой. Лишь при повторном осмотре в возрасте пяти лет вскрылась ошибка. Но документы переделывать не стали. Представляете, до чего дошла наша бюрократия?
— Значит, Иван Наливайный по паспорту…
— Надежда Кабазева. Поэтому его невозможно было найти по адресному столу. Нет никакого Ивана Наливайного, в мужском платье ходила Надежда Кабазева.
— А кто его… ее родители?
— Отец — неизвестен. Отчество — Ивановна. Как правило, таким детям дают фамилию от имени матери… Мать — некая Кабазева. Проходила по делу «Народной воли», была членом террористической группы студентов «Свобода или смерть», отличалась крайней жестокостью. Убила офицера Третьего отделения, покушалась на жизнь московского генерал-губернатора. Получила бессрочную каторгу. Пыталась покончить с собой из-за того, что охранник дал ей пощечину. Революционная кличка — Баска. Умерла на каторге в тысяча девятисотом году.
— Когда она на каторгу попала?
Что за вопрос от такого умницы? Я повторил. Он как закричит:
— Так что ж вы раньше молчали!
— А что ж вы раньше не слушали! — я в ответ. — Вчера пытался рассказать!
Не знаю, чем бы наши крики кончились, но тут телефон зазвонил противным треском. Ванзаров схватил рожок так резво, словно этого и ждал:
— У аппарата! Понял… Выезжаем немедленно… Не упускайте его!
Бросил слуховую трубочку на крюк, выскочил из-за стола и говорит:
— Аполлон Григорьевич, мне понадобится ваша помощь…
Вот! Без Лебедева — никуда.
Уж как гнали, думал, колеса слетят или на льду перевернемся. Все казалось мне, что двигаемся медленно. Хлопаю по спине городового, что на козлах сидит, кричу, чтобы подгонял. Он хлыстом лупит так, что лошади на морозе в мыле. Такой во мне охотничий азарт проснулся, что сам готов был в упряжке бежать. Рекорд, конечно, установили: от Офицерской до Эстляндской домчались за девять минут.
Подъезжаем. Вдалеке виднеется одинокая фигура, машет. Не дождался, чтобы пролетка остановилась, кинулся навстречу, прыгнул на подножку.
— Пять минут как вошел внутрь, — филер докладывает. — Напарник пошел за ним, но сторож ворота запер.
Ванзаров командует:
— Ротмистр, вперед!
Прыгнул я в темноту, подскочил к воротам и стал дубасить со всей силы.
— Кто там озорует? — голос послышался. — Щас полицию кликну…
— Открывай немедленно! — кричу. — Сыскная полиция!
Щеколда лязгнула, ворота приоткрылись. Высунулся пожилой сторож в накинутом на плечи тулупчике и с масляным фонариком, каким пользуются путейцы, светит на нас.
— Чего изволите, вашбродь?
— Куда пошел Ричард Эбсворт? — спрашиваю.
— Их благородия нам не докладывают. Сказали, есть надобность. Разве ж я не пропущу сынка хозяина? Взял у меня керосинку и пошел. А вам чего надобно?
Сторож с порога не сдвинулся, вход заслоняет.
— Где бродильный цех? — Ванзаров ему.
Старик махнул неопределенно:
— Тама вон…
Все ясно, время терять нечего. Выхватил у него фонарь, командую:
— Показывай дорогу! Быстро!
Шли по узкой темной лестнице. За сторожем следовали Ванзаров и Джуранский, все время подгонявший старика. Следом двигались филеры с револьверами и Лебедев с чемоданчиком. Лестница кончилась, впереди темнело необъятное помещение.
— Пришли, извольте…
Вдалеке виднелся слабый огонек керосиновой лампы. Пятнышко света поднялось на высоту поднятой руки и замерло.
— Быстрее, он начинает! — крикнул Ванзаров.
Ротмистр рявкнул во всю кавалерийскую глотку:
— Стоять! Полиция!
Эхо троекратно усилило крик. Фонарик приближается к керосинке, выхватывая из темноты бока бродильных емкостей.
Ричард стоял у чана, готовясь совершить то, что обещал. Юноша был счастлив услужить светлому божеству. И хоть его била дрожь, он улыбался и шептал:
— Пусть придут радость и свет, о всеблагой Сома! Пусть будет счастье и мир, о мудрый Сома! Пусть утрутся слезы и отныне пребудет только смех, о светлый Сома! Приди к нам и напои нас напитком богов, о Сома!