Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна
Шрифт:
Она второй день не находила себе места от душившей ее ярости. Мрачная и оттого подурневшая, она отвратительно провела ночь на плохо взбитых подушках, брошенных прямо на ковер. Мысли о неслыханном оскорблении, нанесенном ей каким-то жалким мушкетеришкой, который осмелился отвергнуть ее благосклонность, не давали покоя. Так нагло повести себя, ускакать после того, как она позволила ему пламенные объятия и поцелуи! Она кусала ногти от бешенства, тем более яростного, что с каждой минутой понимала: она все сильнее и безнадежнее влюбляется в этого наглеца, бабника, избалованного вниманием первых красавиц двора! Никогда и никто еще не посмел так пренебречь ею! А тут еще и король,
За время охоты герцогиня дважды осмелилась прервать нежный дуэт Людовика и племянницы и просить, ссылаясь на нездоровье, разрешения покинуть охоту и вернуться в Париж. Но король только отмахивался, отлично понимая, что если он разрешит герцогине уехать, ему придется отпустить с ней и Марго.
Черт бы побрал его столь несвоевременное и непредусмотренное хитроумными планами мадридских политиков увлечение!
А солнце тем временем неуклонно поднималось в зенит, напоминая, что время приближается к полудню, третьему полудню этой бестолковой, ужасной, бессмысленной охоты.
Главный ловчий, сияя самодовольством, вывел пеструю нарядную толпу благородных охотников к просторной поляне, застланной поистине гигантским ковром. Белоснежные скатерти, в продуманном беспорядке разбросанные по ковру, были уставлены серебряными и золотыми приборами, повсюду стояли корзины с бутылками вина, и лежали охапки только что срезанных роз.
Наградой ловчему были аплодисменты. Даже король, подъехавший к поляне верхом в сопровождении мадмуазель де Отфор, соизволил выразить удовлетворение. Он спрыгнул с коня и приблизился к мадемуазель. Она скользнула с седла прямо в крепкие руки короля, и при этом ее щечка коснулась щеки короля. Мимолетная ласка, словно молния, пронзила обоих, он задержал Марго в объятиях, что не укрылось от внимательных взоров придворных, и бережно поставил на землю.
Людовик сделал несколько шагов вдоль опушки, его взгляд отыскал в центре ковра некое подобие возвышения, образованное взбитыми подушками, представил себе, как он будет на протяжении несколько часов сидеть в центре любопытных взоров подданных, подозвал главного ловчего.
— Все, что вы подготовили, граф, великолепно. Но, видите ли, мне бы хотелось… — король замялся, не зная, как выразить то, что он хотел сказать, и растерянно посмотрел на Марго.
Главный ловчий перехватил этот взгляд, мгновенно истолковал его, поклонился королю и решительными шагами пошел туда, где высокие кусты отделяли от большой поляны небольшую тенистую лужайку. Там он огляделся, хлопнул в ладоши и отдал негромкое приказание подбежавшим слугам.
Пока король ополаскивал руки в серебряной миске, пока, улыбаясь, помогал умыться Марго, и даже галантно протянул ей полотенце, прелестную лужайку успели подготовить к королевской трапезе: застлали ковром, уложили на него белые скатерти, уставили изысканными блюдами, в серебряном ведерке со льдом принесли пару бутылок игристого вина из Шампани.
Поблагодарив ловчего, король провел Марго на преображенную полянку.
Герцогиня ди Лима бесцельно бродила вокруг большого ковра, поглядывая в сторону соседней лужайки. Место, выбранное для Людовика главным ловчим, слишком напоминало альков, чтобы можно было пройти туда без приглашения короля. А Людовик с истинно королевской невозмутимой небрежностью не реагировал на все ее попытки обратить на себя внимание, как она не крутилась, задевая ветки в окружающем полянку кустарнике. Он никак не замечал прекрасную испанку, увлеченный беседой с Марго.
В конце концов герцогиня потеряла надежду получить приглашение короля к завтраку, презрительно усмехнулась, вздернула высокомерно подбородок, будто не она только что вела себя, как последняя втируша, и оценивающим взглядом обвела, выбирая для себя место, большую поляну, превратившуюся в огромный обеденный стол, за которым, наподобие римлян, возлежали придворные.
Ее внимание привлекла живописная компания молодых кавалеров, окруживших герцогиню де Шеврез. Кто-то полулежал в ногах весело смеющейся Мари, кто-то склонялся над ней с салфеткой в руке, изображая слугу, а рядом сидел красавец де Шатонеф, доверенный человек кардинала, член Государственного совета, хранитель государственной печати и, как шептались придворные, любовник Мари. Сама де Шеврез, всегда выезжающая на охоту в мужском костюме и, надо признать, носившая его с превеликим шармом, полулежала в вольной позе, подогнув под себя ногу и опираясь на локоть.
Ди Лима решительно направилась, лавируя между дамами и кавалерами, к своей единственной хорошей знакомой при французском дворе.
— Я хотела бы посплетничать с вами, — сказала она непринужденно де Шеврез по-испански.
Белокурая герцогиня бросила внимательный взгляд на черноволосую герцогиню.
— Господа, я вас не смею задерживать, — сказала она окружающим ее кавалерам, и они покорно удалились.
— К вам это тоже относится, мой друг, — мило улыбаясь, сказала она де Шатонефу.
Тот неохотно поднялся, поклонился, бросил неприязненный взгляд на герцогиню ди Лима и ушел.
— Кажется, я приобрела недруга, — заметила испанка. — Не стану утверждать, что я в отчаянии. Ваш красавец де Шатонеф слишком слащав. Если быть откровенной, я поражаюсь вашему выбору, дорогая Мари.
— Временами я и сама поражаюсь своему выбору, Агнес.
— Значит ли это, что он продиктован обстоятельствами? — ди Лима намекала на то, что приближенный к кардиналу член Государственного совета де Шатонеф может оказаться очень полезным источником информации.
— Разве я похожа на женщину, которая в своих предпочтениях руководствуется чем-либо иным, кроме чувств? — спросила де Шеврез с улыбкой, прямо противоречащей ее словам.
Красавец, острослов, бретер де Шатонеф обладал еще одним достоинством, которое черноокая герцогиня еще только начинала ценить в людях: он был политическим игроком до мозга костей, а будучи истинным французом, часто опирался для реализации своих амбиций на женщин. Как член Государственного совета, он варился в самом пекле французской внутренней и внешней политики и в этом качестве был бесценен для Шеврез. Белокурая герцогиня, к тридцати годам испытавшая все утехи любви, — говорили, что из ее любовников можно было бы составить целый гвардейский полк! — открыла для себя, что нет на свете ничего увлекательнее, чем тонкая политическая интрига, когда разговоры иносказательны, недосказаны, и все может измениться в любую минуту. По некоторым признакам де Шеврез поняла, что ее испанская подруга только вступает в этот мир тайн, интриг, заговоров, и снисходительно улыбнулась.
— Садитесь, дорогая Агнесс, не стойте, не привлекайте к себе внимания нашего жадного до сплетен двора.
Ди Лима непринужденно опустилась рядом с белокурой герцогиней.
— Король не пригласил меня к трапезе, он делит ее с моей племянницей, дорогая Мари, и я, признаться, немного растеряна. Как прикажете это понимать?
— Только как признак восхождения новой звезды при нашем дворе. И ничего особо удивительного в том нет. Ваша племянница очаровательна.
— Но вы сказали “особо удивительного”, Мари.