Пять поэм

Низами Гянджеви

* * *

Ветра осени шумный послышался взмах. Все пошло по-иному в увядших садах. Пропадало роскошество каждого сада. Каждой розы прекрасной погасла лампада. По краям ручейков пожелтела трава. Все упали плоды, вся опала листва. На ветвях запылало то пламя, в котором Вся сожглась пестрота, столь приятная взорам. Бродит много дихкан, о базарах тужа, Все замкнули калитки садов сторожа. В водоемы Хосроев текущие воды Уж застыли от холода злой непогоды. Без воды и плодов нет отрады в садах. Глина старых оград рассыпается в прах. Где же кравчий с вином? Где же сладость и ласки? Все мертво, в мертвый сад зверь войдет без опаски. Смолк пернатых язык. И, вонзаясь в стопы Быстроногих ветров, обнажились шипы. Где же те, что в саду отдыхали, бывало? Поклонявшихся розам в долинах не стало. С солнца Золото стер непостижный терпуг, Стали воды в ручьях как недвижный терпуг. Нет красавиц в садах; их спугнули морозы. Соловьи улетели, осыпались розы. Заклеймили шипы каждый розовый куст. Где и песни и чанг? Сад безмолвен и пуст. И завяло — увы! — в эти дни листопада Древо дивное — гордость подлунного сада. Искендер-кипарис был здоровья лишен, Щедро тратил здоровье в скитальчествах он. Стужа в мире, и грудь Повелителя — в стуже. Мир он ведал, и все ж вновь он влекся к нему же. Ослабел полновластья приманчивый зов, И к нему невнимательный стал нездоров. Долго птица над миром царила, но крылья Обломились! Подняться? Напрасны усилья! Где тюльпаны ланит? Стройный тополя стан? В когти сокола злого попался фазан. Войсковые врачи, — а порой и вельможа,— Днем и ночью сидели у царского ложа. Берегли светоч мощного царства они, Составляли в тревоге лекарства они, В стуке сердца и в колбах разгадку искали. Но уж звали недужного темные дали. И в назначенном снадобье будет ли прок, Коль пришел расставанья назначенный срок? Вновь пытали врачи все целебные травы, Но душа вырывалась из тесной оправы. И лужайки никто уж не смог бы найти, Где бы странник сумел отдохнуть на пути. Если боль и страданье содействуют смерти, Это — воля судьбы благодетельной, верьте. Горло смертному жмет столь неистово рок, Что торопит измученный гибели срок. Каждый врач размышлял об ознобе, о боли, Но ведь врач ведал то, что он ведал, — не боле. Ведь лампаде, когда жизни канул и след, Даже масло и то причинило бы вред. «Ведь больные плоды — слову мудрых я внемлю — Чуть притронутся к ним — упадают на землю». Исцеленье

несет многим страждущим врач, Но, леча обреченных, не знает удач! В девять сфер устремляющий мудрые взоры Стал на них наводить звездочетов приборы. Он померкшей нашел основную звезду. Звезды счастья ушли: все вещало беду. То сплетение звезд, что так дивно блистало, К гороскопу царя благосклонным не стало. Увидав, как черта вещих знаков течет, Побледнел и от страха застыл звездочет. В руки зеркало взял Повелитель, желая Поглядеть, что свершила судьба его злая. Он узрел худобу. Он узрел, что, спеша К краю мира, от плоти бежала душа. Стыла медленно кровь, стало немощным тело. Изогнуть кипарис что, скажи, захотело? Дух из тела бежал, в тьму недужного мча. Царь заплакал, как плачет, сгорая, свеча. И призвал он друзей. G тяжким роком не споря, Им он молвил, исполненный скорби и горя: «Мой корабль испытал волн крутящихся власть, Лютый змей растворил ненасытную пасть. Властный глас призывал, звал подняться с привала: То судьба Искендеру веленье давала. Надо мной небеса плыли тихой рекой, — И в горах и в степях мне давали покой. Но теперь небеса мраком черным затмило, И луна мне грозит, и дневное светило. Мне бороться невмочь: на меня, на раба, Ополчилась, идет грозным войском судьба. Что свершу? Злое небо, в неистовстве рьяном, Мой венец уловляет поспешным арканом. Подойди, казначей, нужно денег царю. Может статься, я взяткою муки смирю. Подойди, меченосец: мечом своим ярым, Может статься, с мучительным справлюсь я жаром, Я — ваш царь Искендер, могший джиннов карать, Свой вознесший престол, ведший грозную рать, Препоясанный в бой, полный жаркого духа, Продевавший кольцо в лютых недругов ухо, Меч поднявший на зло, многомощней слона, Все Кульзумское море [474] взбурливший до дна, Отпугнувший волков от безмерного стада, Многих малых поднявший, бессильных ограда! Я разбитого много умело скрепил. Чтоб иное разбить, много тратил я сил. Я насилия зло заменил состраданьем. Завершить много дел счел своим я заданьем. Был в Каннаудже [475] мой меч. Знал он множество стран: Ввел войска я в Кульзум [476] , ввел войска в Кайруван [477] . Смерть пришла. Не блуждать мне горами и степью! Стал силком этот меч, стал он тяжкою цепью. Степи, взморья, пески, горы, тысяча рек! Кто скитался, как я? Ни один человек! До луны возвышал я иных исполинов, Много чванных голов снял я с плеч властелинов. Обезглавил я мощного Фура [478] , и пал Предо мною в Китае могучий Джайпал [479] . От Насика [480] к Мансаку я вел свою силу, Отомстил я Кабилу и также Хабилу. [481] Погасил я огонь темных магов. В огонь Вверг я море врагов. Всюду рыскал мой конь. Как Джемшида престол, трон мой всем был отрада. Я ограду раскрыл Феридунова клада. Я узрел все потайное племени Ад. Я проник в дивный сад, где простерся Шеддад. Причинил Серандибу немало я срама. Попирал я стопою вершину Адама. Был я словно Рустам, меч Рустама нашел. Кей-Хосрова я чашу сыскал и престол. Я на запад посланца направил с востока. Вал Яджуджский! Конца ему нету и срока. Был я в Месте Священном, как древле Адам, И к Каабы кольцу я притронулся там. Я свой светоч зажег, с мраком бился я черным. Дверь насилья забил я усильем упорным. К светлой славе идя, я играть не хотел, Не свершал никогда непродуманных дел. Где б я ни был, идя многомощным походом, Правосудье внушал я своим воеводам. Мне не страшен был зной, размягчавший гранит. Полный сил, я твердил: «Рок меня сохранит». Что ж я стражду теперь? Тут прохлада, но что же! Что мне мех и шелка на мучительном ложе! Голова на подушке, и сам я не свой! Кто здоровой к подушке прильнет головой? Мастерскую сию черной вижу я ныне. Я у черных потоков, я в черной пустыне. Что вам доброго ждать? Не утешу я вас! Каждый вздох мне тяжел. Мой приблизился час. Я подобен младенцу, не знавшему света И ушедшему в тьму. Давит истина эта. Всю я землю узрел, мне весь мир был открыт, Но и ныне мой взор созерцаньем не сыт. Тридцать шесть! [482] Если б лет я три тысячи ведал, Я бы то же сказал: сердце миру я предал. Я за полог вселенной рассудком проник, Я луну разгадал, понял солнечный лик. Для познавших весь мир стал я светочем знанья. Возносил я хваленье творцу мирозданья. Не в неведенье темном на свете я жил, Я искал постиженья неведомых сил. Много книг я прочел, все я ведал науки, Но бессильны они в час последней разлуки. Я от каждой беды мог когда-то уйти, Но для бегства от смерти не знаю пути. В затрудненьях любых можно действовать смело, Но со смертью борьба — неразумное дело. Где премудрые? Деньги считал я за прах, Их даря мудрецам. Пусть развеют мой страх! Подойдите и в золото прах обращайте, О лекарстве своем Искендеру вещайте. Аристотель, ты где? Мрак я зрю впереди. Из теснины смертельной меня уведи! Где же ты, Булинас? Всей волшебною силой Ты меня возврати к жизни светлой и милой! Где подвижник Платон? Пусть применит ко мне Он познанья свои. Весь горю я в огне. Где Валис? Не спасет ли царя он и друга, Не постигнет ли тайну лихого недуга? Призовите Сократа! Мой близится срок. Не Сократу ль открыть самый трудный замок? Одвуконь за Хермисом пошлите! Быть может, Он хотя бы на миг Искендеру поможет! Пусть к Фарфорию мчатся! У смертного дня, Может статься, он выкупить сможет меня». Царь промолвил затем: «Нет! Я предан гордыне! Лишь творца поминать мне назначено ныне! Избавленья от мук не пошлет ли мне он, И не будет ли им прах мой бедный прощен? Чья поможет рука? Стал для всех я далеким. Кто меж сонма людей был таким одиноким? Если мне небеса шлют одну только тьму, Поднимать мне свой голос молящий к чему? Ведь от праха, друзья, получил я начало. Стать мне прахом опять, видно, время настало. Перед тем, как с пучиною буду я слит, В море выброшу я свой прославленный щит. Я родился нагим, и, закрыв мои вежды, Вы заройте меня без венца и одежды. Был без бремени я. Время царства забыл Я навек, буду наг я, как некогда был. Посетила скалу птаха малая. Вскоре Улетела. Скала испытала ли горе? Я — та малая птаха, а царство — скала. Миру трудно ль забыть Искендера дела? Порождать и сражать мне подобных он любит. Злобный мир! О, горбун! [483] Всех, проклятый, он губит! Хоть внимал я всем людям, хоть не был я злым, Но насилие все ж применял я к иным. Вы простите меня. Судей жду я не строгих. Ведь неправых владык обезглавил я многих. В черный прах мой опустится черный престол. Дух мой к светлым взлетит, в их лазоревый дол. Не стенайте с покрытыми пеплом главами! Пусть прощенья слова будут сказаны вами». Все он молвил. Безмолвье возникло в ответ. Он уснул. Мнилось всем: в нем дыхания нет.

474

Кульзумское море— Красное море.

475

Каннаудж— город в Индии.

476

Кульзум— город в Египте, недалеко от горы Синай.

477

Кайруван— город в северо-западной Африке.

478

Фур— индийский царь Пор, противник исторического Александра.

479

….в Китае… Джайпал… — Джайпал— фантастический титул индийских правителей, часто встречающийся в мусульманской литературе. К Китаю отнес его Низами, очевидно, случайно.

480

Насик— неверные, Мансак— правоверные.

481

Кабил— Каин, Хабил— Авель. Все это перечисление, начиная с Кульзумского моря, должно, очевидно, по мысли Низами, показать размах походов Искендера.

482

Тридцать шесть… —Исторический Александр умер, не достигнув тридцати трех лет.

483

О, горбун!— Небосвод изогнут и поэтому в персидской поэзии его часто называют «горбатым», «злым горбуном», насылающим беды.

Заклинание, обращенное к матери, и смерть Искендера

Музыкант, вновь настрой свой рокочущий руд! Пусть нам явит ушедших твой сладостный труд. Запевай! Посмотри, я исполнен мученья. Может статься, усну я под рокоты пенья.

* * *

Если в утренний сад злой нагрянет мороз, Опадут лепестки чуть раскрывшихся роз. Как от смерти спастись? Что от смерти поможет? Двери смерти закрыть самый мудрый не сможет. Лишь смертельный нагрянет на смертного жар, Вмиг оставит врачей их целительный дар. Ночь скончалась. Вся высь ясной стала и синей. Солнце встало смеясь. Плакал горестно иней. Царь сильнее стонал, чем в минувшую ночь. Бубенцы [484] … Отправленья нельзя превозмочь. Аристотель, премудрый, пытливый мыслитель, Понимал, что и он — ненадежный целитель. И, узнав, что царя к светлым дням не вернуть, Что неведом к его исцелению путь, Он промолвил царю: «О светильник! О чистый! Всем царям льющий свет в этой области мглистой! Коль питомцы твои не сыскали пути, Ты на милость питателя взор обрати. Если б раньше, чем вал этот хлынет суровый, Страшный суд к нам направил гремящие зовы! Если б раньше, чем это прольется вино, Было б нашим сердцам разорваться дано: Каждый волос главы твоей ценен! Я плачу. Волосок ты утратишь, я — душу утрачу. Но в назначенный час огневого питья Не избегнуть — ни ты не избегнешь, ни я. Я не молвлю: «Испей неизбежную чашу!» Ведь забудешь, испив, жизнь отрадную нашу. И не молвлю: «Я чашу твою уберу». Ведь не должен я спорить на царском пиру. Злое горе! Лампада — всех истин основа — От отсутствия масла угаснуть готова. Но не бойся, что масла в лампаде уж нет. В ней зажжется, быть может, негаданный свет». Молвил царь: «Слов не надо. У близкой пучины Я стою. Жизни нет. Ожидаю кончины. Ведь не я закружил голубой небосвод И не я указал звездам огненный ход. Я лишь капля воды, прах в пристанище малом, И мужским, сотворенный и женским началом. Возвеличенный богом, вскормившим меня, Столь могучим я стал, столь был полон огня, Что все царства земли, всё, что смертному зримо, Стало силе моей так легко достижимо. Но когда всем царям свой давал я покров, Духом был я могуч, телом был я здоров. И недужен я стал. Эта плоть — пепелище, И уйти принужден я в иное жилище. Друг, тщеславья вином ты меня не пои. Ключ живой далеко, тщетны речи твои. Ты горящую душу спасешь ли от ада? Лишь источникам рая была б она рада. О спасенье моем помолись в тишине. Снизойдет, может статься, создатель ко мне». Солнце с гор совлекло всю свою позолоту, И Владыка царей погрузился в дремоту. Ночь пришла. Что за ночь! Черный, страшный дракон! Все дороги укрыл мраком тягостным он. Только черную мир тотчас принял окраску. Кто от злой этой мглы знал бы помощь и ласку! Звезды, молвивши всем: «На деяньях — запрет», Словно гвозди забили желанный рассвет. Небо — вор, месяц — страж, злою схвачены мглою. Вместе пали они в чан с густою смолою. Мир был черен, как сажа, стонал он в тоске, Он, казалось, висел на одном волоске. Таял царь, словно месяц ущербный, который Освещать уж не в силах земные просторы. Вспомнил он материнскую ласку. Душа Загрустила. Сказал он, глубоко дыша, Чтоб дебир из румийцев, разумный, умелый, За писаньем по шелку давно поседелый, Окунул свой калам в сажу черную. Пусть Он притушит посланьем сыновнюю грусть. …Стал писец рисовать на шелку серебристом. Так он слогом блеснул нужным, найденным, чистым: «Пишет царь Искендер к матерям четырем [485] , А не только к одной: мир — в обличье твоем. Убежавшей струи не поймать в ее беге, Но разбитый кувшин остается на бреге. Хоть уж яблоко красное пало, — причин Нет к тому, чтобы желтый упал апельсин. Хоть согнет ветер яростно желтую розу, Роза красная ветра отвергнет угрозу. Я слова говорю, о любимая мать! Но не им, — только сердцу должна ты внимать. Попечалься

немного, проведав, что ало Пламеневшего цвета на свете не стало. Если все же взгрустнешь ты ночною порой, Ты горящую рану ладонью прикрой. Да подаст тебе долгие годы создатель! Все стерпи! Унесет все невзгоды создатель. Я твоим заклинаю тебя молоком И своим, на руках твоих, утренним сном, Скорбью матери старой, согбенной, унылой, Наклоненной над свежей сыновней могилой, Сердцем смертных, что к праведной вере пришли, Повелителем солнца, и звезд, и земли, Сонмом чистых пророков, живущих в лазури, Вознесенных просторов, не ведавших бури, Сонмом пленных земли, сей покинувших край, Для которых пристанищем сделался рай, Животворной душой, жизнь творящей из тлена, Созидателем душ, уводящим из плена, Милосердных деяний живою волной, Повеленьем, весь мир сотворившим земной, Светлым именем тем, что над именем каждым, Узорочьем созвездий зажженным однажды, Небесами семью, мощью огненных сил, Предсказаньем семи самых светлых светил, Знаньем чистого мужа, познавшего бога, Чутким разумом тех, в чьем сознанье — тревога, Каждым светочем тем, что зажжен был умом, Каждым сшитым людьми для даяний мешком, Головой, озаренной сиянием счастья, Той стопой, что спешит по дороге участья, Многомудрых отшельников светлой душей, Их всевидящим взором, их верой большой, Ароматом смиренных, простых, благородных, Добронравьем людей, от желаний свободных, Добротою султана к больным, к беднякам, Нищим — радостным, словно властитель он сам, Свежим веяньем утра, душистой прохладой, Угощенья нежданного тихой усладой, Позабывшими сон за молитвой ночной, Слезы льющими, странствуя в холод и зной, Стоном узников горьких в темнице глубокой, Той лампадой михраба, что в выси далекой, Всей нуждой в молоке истощенных детей, Знаньем старцев о немощи старых костей, Плачем горьких сирот, — тех сирот, у которых Только скорбь, унижением странников хворых, Тем скорбящим, что скорбью в пустыню гоним, Тем, чьи ногти синеют от лютости зим, Неусыпностью добрых, помогу дающих, Долгой мукой несчастных, помоги не ждущих, Тем страданьем, которое рушит покой, Беспорочной любовью, блаженной тоской, Побеждающим разумом, — смертным и бедным, Воздержаньем отшельника, — мудрым, победным, Каждым словом той книги, что названа «Честь», Человечностью той, что у доблестных есть, Тою болью, с которой о ранах не ропщем, Тою раной [486] , что лечат бальзамом не общим, Тем терпеньем, что должен влюбленный иметь, Тяжким рабством попавшего в сладкую сеть, Громким воплем безмерной, безвыходной муки, В дни, когда протянуть больше не к кому руки. Правдой тех, чей пример благочестья высок, Откровеньем, которое слышит пророк, Неизбежной дорогой, великим вожатым, Помогающим смертным, тревогой объятым, Тою дверью, земли отстраняющей ложь,— Той, которою ты вслед за мною уйдешь, Невозможностью видеть мне лик твой незримый, Невозможностью слышать твой голос любимый, Всей любовью твоей, — да продлится она! — Этой помощью, — всем да не снится она! Сотворившим и звезды, и воды, и сушу, Давшим душу и вновь отнимающим душу,— Развернув этот шелк в почивальне своей, Ты не хмурь, о родимая, черных бровей, Не грусти, не носи похоронной одежды, На удел бытия вскинь бестрепетно вежды, Скрой рыданья свои, чти сыновний венец, Вспомни то, что и солнцу наступит конец. Если был этот мир не для всех скоротечным, Ты стенай и рыданьем рыдай бесконечным. Но ведь не жил никто бесконечные дни. Что ж рыдать! Всех усопших, о мать, вспомяни. Если все ж поминальной предаться ты скорби Пожелаешь, ты стан свой в печали не горби, А в обширном чертоге, где правил Хосрой, С угощеньями царскими стол ты накрой. И, созвавши гостей во дворце озаренном, Ты, пред яствами сидя, скажи приглашенным,— Пусть вкушают всё то, что на этом столе, Те, у коих нет близких, лежащих в земле. Ты взгляни: если есть все безгорестно стали,— Обо мне, о родная, предайся печали. На, увидев, что яства отвергли они,— О лежащем в земле ты печаль отгони, Обо мне не горюй, подошел я к пределу. К своему возвращайся печальному делу. Можно долго по жизни брести дорогой, В должный срок все ж о камень споткнешься ногой. Срок назначен для всех. Мать, подумай-ка строго: Десять лет иль сто десять, — различья немного! Мчусь я в восемь садов [487] . Бестревожною будь! Дверь к блаженству — с ключом и со светочем путь. Почему не предаться мне радостной доле? Почему не воссесть мне на вечном престоле? Почему не стремиться мне к месту охот, Где ни тучи, ни пыли, ни бед, ни невзгод? Пусть, когда я уйду из прекрасного дома, Будет всем, в нем оставшимся, грусть незнакома. Пусть, когда мой Шебдиз в звездной выси края Поспешит, — мой привет к вам домчится, друзья! Волей звезд я унесся из тесной ограды. Быть свободным, как я, будьте, смертные, рады!» Царь письмо запечатал и в милый свой край Отослал и забылся: направился в рай. В ночь до самой зари все стенал он от боли, Днем страдал Венценосец все боле и боле. Снова ночь. В черный саван простор облачен. Небосвод — под попоною черною слон. Солнце лик свой, укрытый за мрака краями, Стало с горестным стоном царапать ногтями. Звезды ногти остригли в печали, — и мгла В серебристых ногтях над землей потекла. Царь свой лик опустил; царь склонился на локти, И вдавила луна в лик свой горестный ногти. Всю полночную мглу тканью сделать смогли. Чьи-то руки, и мгла скрыла плечи земли. Яд смертельный, добытый из глотки Денеба, В горло месяца влили, не слушаясь неба. Государь изменился, печалью томим, Смертный час он увидел над ложем своим. Кровь застыла в ногах, словно сдавленных гнетом, От кипения крови покрылся он потом. Смертный миг отобрал черноту его глаз. Погасал его свет, наступил его час. Изнемог он душой, и душа улетела: Срок пришел для души, поспешавшей из тела. С благодатной улыбкой, стремясь к забытью, Возвратил он создателю душу свою. Так легко он угас в тьме мучительной ночи, Что сей миг пропустили взирающих очи. Птица быстрая тотчас взлетела туда, Где приметила свет неземного гнезда. Много мудрых. Но мудрости даже бескрайной Овладеть невозможно великою тайной. Если знающий вник в суть неведомых дел, Почему сам себе он помочь не сумел? Царь покинул свой дом в мире темном и бурном И престол свой поставил в пределе лазурном. Много благ от него видел горестный свет, Но обидой и злом был от света ответ. Уходя за завесу, овеянный славой, Все ж он лютой земли суд изведал неправый. Хоть устал он душой, по дорогам спеша, Новый путь обретя, торопилась душа. Отовсюду, куда бы ни гнал он гнедого, Слал он вести; текли они снова и снова. Почему же, отправясь в безвестность, не смог Хоть бы весть он прислать с неизвестных дорог? Да! Ушедшие вдаль из-под самого крова Забывают все тропы звучащего слова. Если б знать нам о том, что укрыто от глаз, О таимых путях мой поведал бы сказ. …Царь велел, уж предчувствуя с миром разлуку, Вверх из гроба поднять его правую руку И, вложив горстку праха в бессильный кулак, Возвещать, всем подав этот горестный знак: «Царь семи областей! Царь пространства земного! Царь! Единственный царь! Всех могуществ основа! Все богатства стяжал сей прославленный шах, Но в его кулаке ныне только лишь прах. Так и вы, уходя, — звезды злы и упрямы! — Горстку праха возьмете сей мусорной ямы!» Шахразур покидая, царя унесли От врагов в даль египетской мирной земли. …И, покинув царя, от Египта границы Все ушли. Царь остался во мраке гробницы. Нрав у мира таков: с многомощным царем До конца он дойдет и забудет о нем. Много тысяч владык эту участь познали, И течет этот счет в бесконечные дали. Но избегнуть нельзя рокового пути, И конца этой нити вовек не найти. Не постичь звездной тьмы над пределами шара, Ты для песен о том струн не трогай дутара! …Дел мирских избегай, перед ними дрожа, Ведь безмолвная рыба избегла ножа [488] . В бурю дня правосудья [489] , поверь, не могли бы Утонуть только люди, что были б как рыбы. Мир лавчонкой мотальщика шелка я счел: В ней и с пламенем печь, и с водою котел. В ней на обод один мастер тянет все нити, А с другого снимает. В уме сохраните Изреченье: «Весь мир наш, который так стар,— Снизу сумрачный прах, сверху — блещущий пар». Все в борьбе тяжкий прах с легкой областью пара, И друг другу они словно вовсе не пара. Если б ладило небо с землею, пойми, Издеваться не стало б оно над людьми. Низами! Не влекись в сеть подлунного края, Ничего не страшась и других не пугая. Если в гости к себе приглашает султан [490] , Не раздумывай: знак отправления дан. На пиру, распрощавшись с обителью нашей, Ты предстань пред султаном с подъятою чашей. Искендер, выпив чашу, как роза, расцвел, Вспомнил бога, уснул, бросил горестный дол. Всем испившим ту чашу, — благая дорога! Все забыв, поминайте единого бога!

484

Бубенцы… — Низами предсмертные стоны Искендера сравнивает со звоном колокольчика, возвещающим об отправлении каравана.

485

…к матерям четырем… — Матери —четыре элемента тогдашней науки, из которых составлен весь мир. То есть обращение Искендера ко всему миру.

486

Тою раной… — то есть любовью.

487

…в восемь садов… — то есть в рай.

488

…рыба избегла ножа. — По мусульманским обычаям, рыбу нельзя резать ножом.

489

В бурю дня правосудья… — то есть в день Страшного суда.

490

…приглашает султан… — то есть бог зовет к себе, иными словами — смерть пришла.

Прибытие послания Искендера к его матери

Глава открывается описанием зимы. В Рум приходит весть о смерти Искендера. Ожидают восшествия на престол его сына Искендеруса. Мать Искендера исполняет его просьбы. Вскоре она, тоскуя о сыне, умирает.

Плач Искендеруса по отцу и его отказ от престола

Искендерус был достоин престола, говорит Низами, военачальники хотели его возвести на трон, но он не желал владеть ничем бренным, временным и думал только о боге. И Искендерус, вызвав всеобщее изумление, отказался от власти, предпочитая ей высшие ценности духовной жизни, и удалился в горную обитель.

Кончина Аристотеля

Прошли великие времена, умер Искендер, вслед за ним стали умирать все его мудрые спутники. Аристотель на смертном ложе. К нему приходят мудрецы задать последние вопросы. Аристотель говорит, что «ведал о мире невежды не боле», и советует им бросить пустые попытки познать этот мир. Он держит в руке яблоко. Когда душа его отлетела, яблоко упало к ногам собравшихся мудрецов (эпизод из античной «Книги яблока», переведенной на арабский язык).

Кончина Хермиса

Почувствовав приближение смерти, он идет на берег моря, говорит краткую речь о тяжкой обузе бытия, сравнивает себя с загнанной газелью, ждущей стрелы охотника, вспоминает о своем едином прибежище — боге, и засыпает вечным сном.

Кончина Платона

Платон говорит перед смертью, что его считают самым великим мудрецом, заглянувшим даже за завесу смерти, он же чувствует себя лишь малым ребенком, засыпающим в колыбели. Никаких загадок он на самом деле не разгадал… Он тихо угасает.

Кончина Валиса

Валис узнает по звездам, что его кончина близка. Он говорит собравшимся мудрецам: все в мире — добро и зло, счастье и несчастье — зависит от звезд, планет. Сказав это, он умирает.

Кончина Булинаса

Булинас говорит перед смертью о переселении душ, о том, что его душа бессмертна, подобно Хызру, и свободно порхает в бытии. Сказав это, он покидает друзей.

Кончина Фарфория (Фурфуриуса)

Он говорит о непостоянстве мира, о том, что добро в нем не уравновешивает зло, и умирает.

Кончина Сократа

Я слыхал, говорит Низами, что Сократа тайно отравили (это, разумеется, искажение известной античной традиции). Почувствовав приближение смерти, он не горевал. Его спросили, где его похоронить. Сократ ответил: «Не думайте о мертвецах, где хотите заройте», — и умер.

Кончина Низами

(Эту главу пытались приписывать сыну Низами и считали составленной после его смерти; скорее всего, она написана самим автором для композиционного равновесия — сравни главы, где речи мудрецов о сотворении мира завершаются речью Низами.) В главе сказано, что Низами исполнилось шестьдесят три года и шесть месяцев…

Все сказав о мужах, озарявших своими Поученьями всех, он ушел вслед за ними… Он умолк. Ты сказал бы, что сон его нежил. Он уснул, он как будто бы вовсе и не жил.

Обращение к мелику Изз-ад-дину Масуду сыну Арслана, и передача ему сыном Низами «Книги о счастье»

Традиционное восхваление второго адресата поэмы — правителя Мосула Масуда II. Далее Низами кратко говорит о содержании «Искендер-наме», о своей тяжкой болезни, близкой смерти и препоручает шаху своего сына и поэму.

Окончание «Книги о счастье»

В этой главе Низами говорит о том, что он желает своей поэме внимательного читателя, который смог бы понять всю ее глубину и оценить ее по достоинству. Он боится глупых читателей, боится «бросить жемчуг в кипенье бегущей волны». Далее следуют намеки, которые можно понять в том смысле, что уже написанную поэму у него отнял, очевидно, правитель Гянджи. Затем он снова жалуется на свой недуг (несмотря на болезнь, вдохновение не покидает поэта), говорит о близкой смерти, готовится к ней. Завершает главу еще одно славословие Масуду.

Примечания

После шести веков рукописной передачи текста поэм Низами на Востоке в середине ХIХ века в Иране и Индии появляются первые, страдающие многими недостатками, литографированные издания «Пятерицы». В это же время в Европе и России делаются первые попытки критически издать тексты отдельных поэм и их отрывков, выходят немногочисленные переводы Низами на европейские языки, работы о нем. Лишь в 30-е годы XX века в Иране выходит семитомное научно проверенное издание всего сохранившегося наследия Низами, подготовленное Вахидом Дастгирди, а в Праге издается прекрасно выполненный Я. Рыпкой и Г. Риттером критический текст «Семи красавиц».

В конце 30-х годов в СССР было принято решение провести в 1941 году всесоюзное торжественное празднование восьмисотлетнего юбилея Низами. Перед учеными Азербайджана, родины поэта, а также Ленинграда, где тогда находился крупный востоковедческий центр, была поставлена задача составить к юбилею полный критический текст персидского оригинала «Пятерицы» по старейшим и лучшим рукописям. Издание В. Дастгирди, при всех своих достоинствах, не удовлетворяло многим современным требованиям текстологии (выбор чтений там был в значительной степени произвольный, разночтения почти не давались и т. п.). Новое издание должно было заменить его. На базе нового издания намечалось подготовить словарь-конкорданс языка Низами, подобный словарю языка Пушкина и словарю языка Руставели. Работа была возглавлена Е. Э. Бертельсом и А. А. Али-заде. Е. Э. Бертельсом параллельно были подготовлены две монографии о Низами, изданные в 1940, 1949, 1956 и 1952 годах и занявшие значительное место среди вышедшей до и после юбилея литературы (работы Г. Араслы, М. Шагинян, А. Н. Болдырева, Ю. Н. Марра, К. И. Чайкина, И. С. Брагинского и др.). К весне 1941 года критический текст «Пятерицы» был готов, однако война помешала его опубликованию. Ко времени состоявшегося в 1947 году в Азербайджане юбилея Низами увидели свет две части «Искендер-наме». После смерти Е. Э. Бертельса (1957) А. А. Али-заде довел до конца издание «Сокровищницы тайн» (Баку, 1960), «Хосров и Ширин» (Баку, 1960), «Лейли и Меджнун» (1965). «Семь красавиц» не изданы по настоящее время ввиду наличия хорошего издания Я. Рынки и Г. Риттера.