Пятеро на леднике
Шрифт:
Федька затоптался на месте, с тоской слушая, как весело заливается певица.
Сзади вышел на крыльцо Павел, громко, властно позвал:
— Федька!
Федька подошел.
— Пойдем в дом, — сказал Павел неожиданно мягко. — Никаких секретов. — И, помогая Федьке взойти на крыльцо, спросил: — Трактор-то хорошо водишь?
— Ничего.
— Я тебя назначаю трактористом. — Павел обнял Федьку за плечи. — Мишуха совсем расквасился, уйти намерен. — Павел остановил Федьку у дверей, пьяно помотал головой, заговорил весело: — Эх, и гульнем же мы с тобой, Федька! Ты меня держись! Я тебя на трактор
Федька замотал головой:
— Нет!
— Ну ладно, ладно, потом об этом потолкуем! — закричал Павел, распахивая дверь и вталкивая Федьку в дымную комнату. — Садись, Федя, с нами, в одну семью!
На другое утро, когда Федька проснулся, в комнате никого не было. Федька сел. Голова ныла, во рту было горько. Солнце сверкало на бутылках, на грязной посуде. Мешок Пашкиного отца выглядывал из-под кровати.
Федька встал, пошел купаться.
Он разделся на берегу старицы, попрыгал на мокром песке, зашел по колено, расплескал руками зацветающую бархатисто-зеленую воду и нырнул в холодную глубину. Вынырнул далеко, с зеленью на волосах, и поплыл, высоко выбрасывая руки.
Когда вылез на берег и оделся, мысли прояснились. «Никакого трактора мне не надо, жульничать не буду, уйду я! — решил он и полез по песку вверх. — Уеду сегодня же вместе с Мишухой. Пусть они тут воруют, женятся!..»
Наверху над обрывом стояла Оля и, сонно улыбаясь, смотрела на него. Сегодня было воскресенье, никто никуда не спешил. Федька поднялся наверх, встал рядом. Оля была в светло-зеленом платье, волосы, золотистые на затылке, торчали смешными хохолками. Она вдруг сняла с ноги босоножку, села на земляной холмик, взяла обломок камня и стала заколачивать гвоздь в каблуке, тихонько напевая:
Дождь идет, а мне смешно…— Тебе смешно!. — сказал Федька, чувствуя вчерашнюю тоску, и вспомнил слова Павла. — Тебе смешно, а я уезжаю.
Оля замолчала, недоуменно посмотрела на него. Федька покраснел и опустил голову.
— Зачем же уезжаешь? — спросила Оля. — Да ты не проспался, что ли? Почему уезжаешь? — Она дернула его за руку.
Оля встала и стояла с поднятыми волосами, с полуоткрытым ртом, глаза ее тревожно ждали ответа. Босоножку она держала в руке.
— Пашка на тебе женится, а мы с Мишухой уезжаем! — сказал Федька. Отвернулся и неожиданно для себя заверил: — Я тебя никогда не забуду!
Оля молчала. Федька повернулся. Она снова сидела на холмике, согнувшись, поднятые волосы открывали тонкую незагорелую шею. Плечи ее вздрагивали.
Федька присел на корточки, тронул ее за плечо:
— Я ведь так сказал… я потому, что с тобой всегда… Я останусь, мне здесь нравится! Я не уеду!
— Нет, уезжай, уезжай! — всхлипывающим шепотом заговорила Оля. — Уезжай, Федя. Ты не знаешь… его, а он такой… Он тебе что-нибудь сделает, дерево на тебя повалит… он любит меня ужасно. Он все видит…
— Ты-то любишь его? — спросил Федька вставая.
— Любила, — перестав плакать и вытирая глаза, печально сказала девушка. — Ты уезжай, Федя, и я уеду тоже. Не пойду я замуж. Он мне уже один раз предлагал, уговаривал, а потом угрожал, что все равно никому не отдаст, пусть хоть сам пропадет. А я не хочу замуж, я буду учиться. Уезжай, и будем друг другу писать.
Она встала, Федя поднял босоножку, подал ей. Оля надела ее, тихо пошла вниз.
На полдороге она обернулась и крикнула тихо:
— Иди-и!
И помахала рукой.
В комнате Федька застал одного Мишуху. Сняв со стены картину с русалками, он скатывал ее в рулон.
— Домой еду! — пояснил он, открыл деревянный сундучок и положил в него свою гирю.
Днем Федька пошел провожать Мишуху, Опять был жаркий день, был сосновый бор и настил на изумрудном болоте. Шли пешком. В лодке их перевозил знакомый мальчишка в офицерской фуражке.
За рекой поднялись на высокое взгорье к городку. Оглянулись. Река вспыхивала под солнцем колющим блеском. В мареве таял зеленый океан.
— Поехали, брат, отсюда… Чего ты здесь не видел, болота и сосны? — сказал Мишуха, подавая руку, и губы у него печально дрогнули.
— Нет, я останусь! — твердо сказал Федька.
Мишуха вздохнул, взвалил сундучок на плечо.
Федька посмотрел ему вслед, повернулся и побежал вниз, к перевозу.
В понедельник ехали на работу уже без Мишухи. Отец Пашки отправился на сортировочный склад «антиресоваться» и там насчет «швырка». В бригаде появился новый рабочий. Это был тот самый суровый мальчишка с перевоза. Звали его чудно: Евстроп. Пашка великодушно взял его в бригаду.
Сейчас Евстроп сидел в новом ватнике, фуражка еще глубже была надвинута на голову.
День выдался сырой, мглистый. Оля нервно зевала, ежилась, Федька курил, стоя в дверях. Оба не глядели друг на друга, молчали, точно напуганные вчерашним разговором. Зато Павел все шутил, пряча за усмешкой беспокойный, подозрительный взгляд. Евстроп с восторгом глядел на Пашку. А Федька горько думал о том, что и он два месяца назад так же восторженно любовался Пашкой и хотел быть похожим на него…
Приехали на участок.
— Что ж, брат, исполняю твое желание, — заявил Павел Федьке. — Будешь работать сегодня на тракторе. А Евстроп пускай рубит сучки! Я вас, ребята, непременно в люди выведу!
С каким волнением сел Федька на продавленное сиденье, вдохнул устоявшийся бензиновый запах кабины, взялся за нахолодевшие отполированные рукоятки! А когда трактор задрожал всем своим тяжким телом и с грохочущим лязгом, вздымаясь на поваленных стволах, пошел, Федька оцепенел от восторга. Трактор, весь мокрый, точно вылезший из воды, проложил темный след по седой, росистой хвое и подошел к пачке бревен. Чувствуя острую, как жажда, потребность поделиться своей радостью, Федька высунулся из кабины. Никто не смотрел на него. Пашка, отвернувшись, разговаривал с Евстропом. Оля согнулась, обрубая нижние сучки, почти скрытая поваленным стволом.