Рабы Парижа
Шрифт:
Конечно, когда он просил руки Сабины, она была не безразлична ему. Но сейчас… Когда, по сути, ему отказали, он находил в ней все новые и новые достоинства.
— Ах! — шептал он, — кто из всех этих разряженных светских кукол может сравниться с ней. Ведь они выбирают себе мужа, словно партнера для вальса, лишь потому, что одной танцевать неудобно!
Все женщины, кроме Сабины, стали ему ненавистны.
— Ах, эти глаза, когда она говорила о нем! Она видит в нем гения и старается воспринять его идеи. А с какой гордостью она говорила о его бедности и отсутствии титула…
— Довольно, — сказал он, — что ж, постараюсь найти другие радости в жизни!
Нервно рассмеявшись, он добавил:
— Все равно, жизнь кончена.
К чести Брюле-Фаверлея, надо сказать, что он не желал зла ни Сабине, ни ее возлюбленному.
Надменный в высшей степени, он, тем не менее, не был тщеславен и не находил ничего странного в том, что любимая женщина предпочла другого. Но горевал он по этому поводу вполне искренне. Сабина оценила барона. Недаром ей пришло в голову:
"Этот тоже достоин любви…"
Брюле-Фаверлей, действительно, был намного выше того мнения, которое сложилось о нем в свете.
После смерти дяди он завертелся в шумном вихре удовольствий, но скоро ему надоело это пустое и тревожное состояние.
Ему для счастья мало было прекрасных скаковых лошадей, побеждающих на скачках, актрисы-любовницы, стоящей двести луидоров в месяц и обманывающей его… Все это была мишура.
Легкомысленный с виду, он скучал по настоящему делу, которое высвободило бы его честолюбие, ум и энергию.
Он дал себе слово сразу же после свадьбы изменить образ жизни… И вот брак, которого он так сильно желал, стал невозможен!
В клубе все тут же заметили, что он взволнован. Это было так необычно, что несколько молодых людей, игравших в карты, подошли к нему, чтобы справиться о его здоровье. Справлялись также о здоровье его любимой лошади, готовившейся к скачкам.
— Шамборан совершенно здоров, — отвечал он и поспешил в маленькую комнату, где были письменный прибор и бумага.
— Что случилось с Брюле? — спросил один из игравших.
— Кто знает, он что-то пишет…
Действительно, он писал графу Мюсидану о невозможности своей женитьбы. И ему не так легко это было сделать.
Перечитав письмо, Брюле вынужден был признать, что в каждой его фразе сквозит ирония, в общем тоне сквозит досада, о причине которой его непременно спросят. Хорошо быть великодушным, когда великодушие не доставляет тебе столько боли!
— Нет, это письмо недостойно меня, — подумал Брюле и заставил себя переписать письмо, в котором основательно порассуждал о своих закоренелых холостяцких привычках и т. д.
Окончив этот образчик дипломатичности, он отдал его одному из клубных слуг, попросив его доставить письмо по адресу.
Брюле думал, что, выполнив этот долг чести, он вскоре обо всем позабудет и сердце его станет свободным. Но он ошибся. За картами он провел ровно четверть часа. За обедом, не чувствуя вкуса еды, не смог есть… Поехал в оперу. Музыка раздражала и действовала на нервы. Он поехал домой. Уже около года не возвращался он домой так рано…
Все время мысли о Сабине преследовали его. Каким должен был быть человек, чтобы она полюбила его? Он слишком уважал ее, чтобы дурно думать о том, кого она могла избрать. С другой стороны, он так много видел в жизни необъяснимых страстей… Даже очень опытные люди не застрахованы от ошибок, а что же можно сказать о молодой девушке!
— А если она ошибается? — думал барон. — Тогда я должен найти ошибку и открыть ей глаза.
Потом, как бы оправдываясь перед собой, добавил:
— А если он достоин ее, то… я могу помочь им…
Эта мысль ему понравилась.
Возможно, тут невольно примешивалось желание показать свое превосходство в глазах Сабины.
Во всяком случае, в четыре часа утра он все еще сидел в кресле перед погасшим камином и почти решил пойти взглянуть на Андре. Богатый человек всегда найдет повод посетить мастерскую художника. Что он там будет делать и о чем говорить, его мало заботило. Он доверял своему жизненному опыту. Решив так, он лег спать.
Проснувшись на другой день, он заколебался. Зачем ему вмешиваться? Но любопытство было сильнее его.
Наконец, в два часа он приказал подать экипаж и через несколько минут оказался на улице Тур де Оверн.
Мадам Пуальве стояла у ворот, облокотившись на метлу, когда его экипаж остановился у подъезда.
Достойная женщина была ослеплена.
— Вероятно, кто-то ошибся адресом, — подумала она.
Каково же было ее изумление, когда Брюле, выйдя из экипажа, обратился к ней:
— Господин Андре, художник, здесь…
— Да, он живет здесь, вот уже два года. Если бы все жильцы походили на него… Платит всегда вовремя… вежлив, любезен… Только вот барышня с Елисейских Полей… ах, молодость…
Она несла все подряд, стараясь получше рассмотреть обладателя столь чудесного экипажа.
— Покажите мне его мастерскую, — прервал ее барон.
— Конечно, конечно. Это на четвертом этаже — и направо, на дверях есть вывеска, но все равно я провожу…
— Не беспокойтесь, любезнейшая, я найду.
Брюле пошел по лестнице, а мадам Пуальве осталась на пороге с открытым ртом.
— Вот так история, — думала она, — такие блестящие господа приезжают к нему, а он сейчас какой-то странный. Вот уже четыре дня ему не носят обед, а он даже не спросил. Это не может так продолжаться. Надо заботиться о человеке, имеющем таких знакомых! Он ведь такой добрый и может помочь нам открыть табачную лавочку. Но что же это за знатный незнакомец?…
Она поставила метлу у двери, решив пойти расспросить лакеев.