Радуга Над Теокалли
Шрифт:
— "Предатели"… — услышал он.
Простояв так некоторое время, он выпрямился. Лицо жреца не изменилось. Оно было равнодушно.
— Хм… я понимаю, у нашего халач-виника удар. Можно предположить, что боги нас поддерживают… — невольная улыбка расползлась по лицу жреца бога Чаку, — Вот видите, госпожа, даже яд не понадобился! Люблю поддержку богов!
Уичаа удрученно смотрела на поверженного супруга. Она не знала радоваться ей или огорчаться. Слишком уж призрачной становилась ее власть. Если бы Копан умер, она ничего бы не боялась. Теперь же он ведь мог прийти в себя в себя в любой момент! Это значило жить в потоянном страхе разоблачения.
"Отступать не буду!.." — твердо решила женщина.
— Нужно прислать рабов, чтобы они перенесли халач-виника в его покои. Скорее всего, он пришел один — верховный жрец Ицамны осмотрел вход и остался доволен поворотом дела. Теперь он не скрывал своей радости.
— Скоро рассвет. У нас мало времени, нужно приставить верного человека и,
как только халач-виник начнет говорить — дать ему яд. Иначе всем нам смерть! Сейчас расходимся, на все у нас три дня. Каждый знает, что нужно делать… иначе все наши намерения потерпят провал.
Ты, Халаке-Ахава, подстрекай людей к бунту против Кинич-Ахава, делай это незаметно, спокойно, но быстро.
Вы, госпожа, изображайте убитую горем жену и следите за состоянием мужа.
Вы, уважаемый, готовьте народ к необходимому жертвоприношению от всех знатных домов города, — верховный жрец осмотрел всех присутствующих и снова затянулся трубкой.
Заговорщики покинули пирамиду бога Ицамны по одному. Верховный жрец бога Чаку ушел полностью довольный и даже, в какой-то мере, счастливый. Он был удовлетворен. То, над чем он трудился долгие годы, вскоре должно было принести плоды, которые он собирался любовно пожинать.
Уичаа вышла, сопровождая носилки с мужем. Их доставили дворцовые рабы. Она не стремилась скрыть положение Копана. Но она не знала, как будет смотреть сыну в глаза, сообщая о внезапной болезни отца. Поэтому правителя доставили в его покои с большим шумом.
Халаке-Ахава выскочил из подземелья едва ли не в припрыжку. Перепугавшись насмерть, когда обнаружилось их собрание, он уже практически распрощался с жизнью, а внезапное разрешение проблемы придало ему силы. Он, собственно, уже и не вспоминал о тех минутах скользкого страха, которые ему пришлось пережить. С самого детства он завидовал положению двоюродного брата и мечтал занять его место. В этом сговоре он также не раскрывал своих истинных целей, решив придерживаться оговоренной линии поведения и, выполняя поручение, настраивать народ против Кинич-Ахава. А мечты, что ж они когда-нибудь сбудутся…
Халаке-Ахава решил любыми путями добиться власти в Коацаоке. Взвешивая различные перспективы получения власти в городе, он решил заранее договориться с ацтеками, которые могут захватить город. Теперь его волновало только одно — не успеет ли кто-нибудь, такой же разумный, его опередить. Над этим стоило поработать основательно. Но главное, что грело его душу — возможность творить дела для себя. Этим он готов был заниматься и днем и ночью.
Кинич-Ахава, узнав о внезапной болезни отца, немедленно последовал к нему в покои. Там он застал мать, которая, изредко прерывая рыдания, сообщила, что Копан недвижен и разговаривать не может. Наследник несколько минут постоял над телом отца, который пребывал в забытьи, подумал и решил — лучшего момента поговорить с матерью не будет:
— Я хотел поговорить с тобою, почему ты против сопротивления ацтекам?
— Потому что они сметут нас, это безумие им сопротивляться!
— Даже с помощью войск Кокомо? — Уичаа поморщилась, прекратила рыдать, придала своему голосу легкую грусть и вздохнула:
— Они не успеют, сын мой, а ацтеков не обманешь.
— Надеюсь, ты поддержишь меня, несмотря на то, что мы с тобою расходимся во мнении? Ты не будешь мне мешать? — Кинич-Ахава нервно переступил с ноги на ногу. Уичаа усмехнулась, подняла глаза на сына и четко, с паузами, произнесла:
— Сын мой, разве мать будет мешать своему ребенку? — Уичаа сделала паузу, — Будет, только в том случае, если ее неразумное дитя может погубить себя своими действиями.
— Значит, будешь?! — Кинич-Ахава вскипел, — Но почему?!
— Почему? Потому что ты идешь неправильным путем, он погубит и город и тебя. С ацтеками нужно дружить, хитрить, но всякое открытое сопротивление бесполезно! Кинич-Ахава, я — твоя мать, ты — все, что есть у меня самое ценное, дороже моей жизни, но я только женщина, я смирюсь — твой ум видит дальше, чем мой. Может быть, я что-то упускаю, чего-то не знаю. И только потому я подчинюсь и буду тебе помогать, какое бы ты ни принял решение.
— Но я буду защищать город!
— Это все? — Уичаа перестала изображать грусть. Снова все было бесполезно.
— Почти. Есть еще один вопрос, он тоже неприятен.
— Если ты о своей жене, то можешь ничего не говорить — я не приму ее в свое сердце! Скандалов не будет, слишком мне дорог ты, мой сын.
— Значит все, как и прежде?
— Да.
— А если бы я отступил от своего решения, ты бы приняла Иш-Чель в свое сердце?
— Нет. К чему снова поднимать этот вопрос?! Уйди, позволь мне ухаживать за твоим отцом! А тебя… ждут дела города…
Кинич-Ахава, не скрывая раздражения от неудавшегося разговора, покинул покои отца. Раздражение ему удалось погасить — Уичаа всегда выказывала свое недовольство выбором женщины для наследника, так что с этим он уже давно смирился. Обещание же не противиться его воли защищать город даже обрадовало — мать имела все права, в соответствии с законом, и могла при желании очень сильно ему осложнить управление своими вмешательствами. Сейчас наследник понял, что и тут ему уступили все права, он мог спокойно править городом, до выздоровления халач-виника Копана.
Известие о большом празднике, посвященном Ицамне, облетело город с быстротою ветра. Одновременно жителям сообщили о тяжелой болезни халач-виника. Теперь умы горожан были заняты только тем, в какую сторону будет дуть ветер из дворца правителя. Люди Халаке-Ахава исправно разносили по всем уголкам Коацаока весть о желании жрецов обратиться к богу Чаку с просьбой о дожде. Теперь город напоминал встревоженный муравейник, где на каждом перекрестке громко обсуждалось жертвоприношение и болезнь халач-виника, будущие перестановки во дворце и, конечно же, последствия. Ссоры возникали, но до серьезных столкновений не доходило, потому что заговорщики выжидали удобного момента и только подготавливали благодатную почву, подогревая обещаниями о лучшей жизни под ацтеками, нежели под пятой молодого и неопытного халач-виника, ставленника ненавистных Кокомо. Тем не менее, сторонников приглашения войск из Майяпана было достаточно много, они приводили веские аргументы и до хрипоты отстаивали свою правоту. Однако болезнь правителя приводила обе стороны в замешательство. Смущение вызывало следующее. Копан был единокровным братом правителя Майяпана, а вот сын его наполовину. Родственные узы ослабевали. Надеждой Кинич-Ахава была его жена Иш-Чель. Но даже при той полноте политической власти, которой были наделены женщины майя, она не могла решать такие важные проблемы, как военный договор.