Радуга Над Теокалли
Шрифт:
Женщине казалось, что жрец ее предал. Почти шипя, она ворвалась в хранилище, где менее суток назад сговаривалась с врагами сына. Но комната была пуста. Кипя гневом и от бессилия сдержать свое негодование, Уичаа схватила с полки и швырнула в угол комнаты несколько глиняных горшков, совершенно не заботясь о рассыпавшемся содержимом. А оно рассыпалось драгоценными осколками нефритов и бирюзы, которые хранились в них.
На шум прибежал тот самый немой раб, который всегда приводил ее к верховному жрецу. Увидя госпожу, он убежал обратно. Вскоре на пороге возник тот, на кого Уичаа собиралась вылить свой гнев. Вид правительницы не смутил жреца, он спокойно сел, затянулся любимой трубкой с табаком и только тогда соизволил взглянуть на
— Ты не должен был допускать обращения Иш-Чель к гражданам Коацаока!
— Почему? — спокойно спросил жрец.
— Как почему! Это противоречит нашему плану!
— Да? Нисколько! Твоему — да. К сожалению, эмоции всегда владеют тобой больше, чем разум, Уичаа. Ты никак не можешь их усмирить, сколько бы я тебя не учил!
— Ты нарушаешь наши планы, а отчитываешь меня! Как ты смеешь?!
— Что ж, придется тебе объяснить. Я позволил твоей невестке выступить, чтобы она заняла действительно высокое положение. Это необходимо, дабы Кокомо не могли усомниться — их кровную сестру приняли должным образом! Как это просто, Уичаа, а ты из-за своей горячности едва не сорвала все! Убирайся, ты меня рассердила!..
Уичаа, получив выговор, ослушалась жреца, присела и стала думать. Гнев постепенно стихал, ей становилось стыдно и за свои слова, и за то, что она не смогла сохранить свое лицо. Выражение надменности, которое постоянно присутствовало на нем, исчезло. Вместо него возникла рабская покорность. Маленькими шажками Уичаа подошла к курившему жрецу и опустилась на пол у его ног. Тщетно она пыталась поймать его взгляд, жрец упрямо смотрел в сторону. Тогда женщина приникла губами к коленям верховного жреца и стала покрывать их поцелуями, постепенно продвигаясь вверх. В это время ее тонкие руки проворно скользнули под белоснежную набедренную повязку жреца и начали его ласкать. Вскоре голова Уичаа оказалась там, пытаясь возбудить мужчину, но услышала горький упрек в свой адрес:
— Ты всегда пытаешься встать выше меня, Уичаа, но пока не упадёшь вниз, ты не получишь того, что больше всего тебе нужно… Проси!
— Я не могу без тебя, прости мою глупость. Можешь унижать, но не отталкивай меня! Я — твоя раба, я все выдержу, только не отвергай меня! Я буду послушна! — Уичаа не переставала осыпать поцелуями тело мужчины, который встал и равнодушно смотрел на нее, презрительно кривя губы. Но блеск в его глазах говорил, что он явно получал удовольствие от происходящего. Вскоре заметилось и его возбуждение. Желая доставить ему наслаждение, и поскорее насытиться самой, Уичаа сбросила свою одежду, обнажив красивое стройное тело, и призывно взглянула снизу вверх, вкладывая в свой взгляд желание и покорность. Но мужчина презрительно ее оттолкнул:
— Нет… сначала ты удовлетворишь меня, и не раз, Уичаа, а уж потом я подумаю, достойна ли ты моего прощения… Если нет, то пойдешь к своему мужу, пусть он тебя поласкает так, как могу только я…
Уичаа взвыла от негодования и, желая добиться своего, обрушила на своего любовника такую бурю ласк, что он постепенно начал таять, но, по-прежнему продолжал ее изводить. Только это уже было привычной игрой двух любовников, которая продолжалась больше двух десятков лет. Уичаа не могла и вспомнить, как это началось, но в ее мире существовал только один мужчина, который мог удовлетворить ненасытность. Холодность мужа лишний раз подталкивала к измене, а презрение жреца сводили с ума и превращали ее в монстра, усмирить которого могли только такие игры, продолжавшиеся зачастую всю ночь. В виде эксперимента жрец давал своей любовнице опьяняющее зелье, отчего она окончательно теряла голову и приходила к нему за ласками снова и снова, отбросив гордость, теряя всякое достоинство, желая лишь погасить огонь страсти пожирающий ее изнутри.
Уже не раз жрец, чтобы побесить свою возлюбленную и оттянуть момент ее удовлетворения, приглашал в эти игры своего немого раба. Первый раз Уичаа была шокирована настолько, что только угроза не получить удовольствие, заставила ее выполнить все, что приказал любовник. Она его любила, любила настолько, что хотела верить сама и убеждала жреца в том, что ее сын Кинич-Ахава от него, но верховный жрец лишь смеялся и опровергал все ее слова. Вечный страх, что кто-то раскроет их тайну, придавал встречам особенную остроту. Вчера стало ясно, что их тайна больше не тайна, но Уичаа уже устала бояться. Она хотела устранения Копана, считая, что сын не будет ей помехой. Недвижимый Копан ее уже не пугал, а жрецу бога Чаку достаточно будет нескольких кувшинов с драгоценностями, и он навсегда забудет о том, что сказал, да еще выдаст ей имя болтуна. Отбросив посторонние мысли, Уичаа отдалась наслаждению.
В то время как Уичаа предавалась телесным удовольствиям, Кинич-Ахава с женой попытался навестить отца. Но халач-винику было отказано в приеме, по причине плохого самочувствия Копана. А послы ацтеков должны были прибыть со дня на день…
Сообщение, что послы ацтеков вошли в город, распространилось мгновенно. С должными почестями их сопроводили во дворец халач-виника.
Кинич-Ахава постарался взять власть в свои руки, но ему очень не хватало мудрого совета отца, ведь фактически его поддерживала только треть населения. Многие жители предпочитали либо покинуть город, либо откупиться, но не идти на прямое столкновение с ацтеками, к которому их призывал и готовил Кинич-Ахава. Очевидно, сказывалась слава ацтеков, как непобедимых воинов, а у каждого были дети, кое-какое нажитое имущество. Новый халач-виник понимал это, но жить под пятой ацтеков он не хотел.
Он боялся признаться даже самому себе, что его раздирают противоречия. С одной стороны защищать родной город было безумством, а стать изгнанником, которому, как подачку, уступят клочок земли, он принять не мог. С другой стороны, молодая отвага горячила кровь, а гордость не могла позволить уйти без боя, без единой попытки отстоять свое право, потерять все. Чему ж его тогда учили и готовили столько лет? И может ли воин вот так просто уйти? Воин может пасть в бою, но не уступить своего. Это ему постоянно повторяли с детских лет. Он вырос с этой мыслью… как же ему не хватало отца, кого-нибудь, кто бы мог с ним поговорить и помочь советом, удержать от ошибок! Но он остался один — к жрецам идти не было смысла — он перестал им верить. А Иш-Чель попрежнему не могла обратиться к духам, создавалось впечатление, что закрылась какая-то дверь, и сколько бы она не делала попыток, ответа не было.
Кинич-Ахава неторопливо шел к тайному окошку, что бы рассмотреть послов перед тем, как они предстанут перед ним. Он хотел заранее, еще до встречи, составить свое мнение о непрошеных гостях. Неожиданно для себя он у окошка наткнулся на жену, которая внимательно рассматривала послов. Похоже, что этим она занималась уже довольно долго. Почувствовав его присутствие, Иш-Чель вздрогнула и виновато улыбнулась мужу. Сделав должный поклон, она тихо уступила свое место, тихо шепнув:
— Мой господин, это не послы, это воины… Обрати внимание на их руки, они, словно, ищут на своем боку дубинки! А лица! Я в жизни не видела более страшных лиц!
— Ты наблюдательна, но эти лица в боевой раскраске будут еще страшнее, дорогая -
подтвердил ее догадку Кинич-Ахава, когда внимательным взглядом окинул группу терпеливо
ожидающих послов.
Ацтеков было пятеро. Все богато одетые, в ярких плащах, драгоценностях. Фигуры крепкие, с гордой осанкой. Узлы мышц на обнаженных торсах еще раз подтверждали догадку Иш-Чель. За то время, что за ними наблюдали, послы не обмолвились между собою ни словом. Они спокойно сидели на ярких циновках и напоминали каменные статуи.