Рагу из зернистой икры
Шрифт:
— О чем же вы пишите?
— О разном. Записываю свои мысли, чувства. Какие-то события, которые мне хотелось бы сохранить в памяти. И просто всякую ерунду, которую хочется выпустить из себя.
— Что ж, это не плохо. Это даже своего рода терапия.
— Учтите, — врач строго посмотрел на меня, вручая мне мою драгоценность ноут, — ваше состояние сейчас стабилизировалось, даже наметились улучшения, и мне не хотелось бы, чтобы весь этот успех пропал даром! Поэтому думайте, прежде чем что-то сделать.
Какая глупость! Если бы когда-то в своей жизни я умела думать, я не вела бы дневник. И вот (наконец — то) меня оставили с моей драгоценностью, и я сижу возле окна в комнате, ставшей моей тюрьмой, и чувствую себя такой счастливой, как не чувствовала с начала зимы! Может, написать книгу? Нет, это плохая идея. Какая книга, если я не могу разобраться в себе? Интересно, станет ли цениться книга пациентки сумасшедшего дома, написанная за решеткой (хоть и больничной решеткой)? Я не знаю. Смех, да и только. За коном (я уже не обращаю внимание на густую решетку, сквозь которую почти не видно неба) начинается весна. Я вижу тонкую ветку чахлого дерева, на ней распускаются почки. Маленькие зеленые листья — символ возрождения жизни. Может быть, и я буду жить? Я смотрю на ветку, и я уже не так одинока — есть хоть что-то живое, настоящее, посреди окружающей меня безнадежной тюрьмы. Впрочем, нет — я уже не чувствую безнадежность! Эта тюрьма становится даже пристанищем — я чувствую спокойствие, уже могу ровно дышать, и это очень хорошо.
О чем писать? Здесь очень тихо. Ри приезжает ко мне почти каждый день. Меня не выпускают из комнаты. К концу месяца врач обещал мне электронный браслет контроля (такие, какие используются зарубежом) и я смогу ходить по территории больницы и даже выходить в сад. А пока мне запрещено это делать. Меня боятся выпускать. День за днем я изучаю спартанскую обстановку этой убогой комнаты — единственное, что осталось от окружающего мира, обнесенного теперь для меня высоченной стеной. Железная койка привинчена к полу. По бокам — железные отверстия для ремней, крепящих руки и ноги в момент припадков. У меня припадков не бывает, поэтому с моей кровати ремни сняли, оставив лишь эти жуткие металлические остовы, на которые я стараюсь не смотреть. Табуретка возле стены тоже привинчена к полу, а вот вторая, возле окна, свободно стоит на полу. Мне поставили ее потому, что я не буйная. Со дня моего приезда сюда я еще не набросилась ни на кого.
Я поставила ноут на окно, и сижу на этой освобожденной табуретке. Табуретка более свободна, чем я. Так очень неудобно, но я не поменялась бы своим местом ни с кем. Железная дверь (вход) всегда заперта. В ней есть маленькое окошечко, которое постоянно открыто. Сквозь это окно санитары все время наблюдают за мной. Слева от двери входа — небольшое углубление, тесная ниша. В ней — умывальник, унитаз и душ. Двери нет. Все это открыто. Но по сравнению с камерой СИЗО — просто пятизвездочный отель. Все время есть и горячая, и холодная вода, и я могу принимать душ столько, сколько хочу. Иногда я забираюсь под душ по пять раз в день — просто от тоски. Но водные процедуры — тоже часть лечения. Считается, что они идут мне на пользу.
Самым первым, что поразило меня здесь (как только сознание нормализовалось и закончился бред) была тишина — такая тишина, которую я не слышала никогда в жизни! Просто удивительная пустота, в которой нет ничего. Говорят, тишина — бальзам для израненных нервов. Я ощущаю это на себе. Ри сказала, что как только меня перевезли в эту больницу из тюрьмы, мне сделали какую-то операцию (я ничего из этого не помню). Теперь я чувствую себя лучше, постепенно стала набирать вес и уже вешу 47 килограмм. Ри сказала, что, когда меня привезли, я весила 39 килограммов и что повергла этим весом в шок всех врачей. Не знаю, что со мной было (не помню), но сейчас я чувствую себя намного лучше, чем раньше.
Ко мне вернулась ясность мыслей, которой в последнее время у меня не было. Я спокойно общаюсь с сестрой и очень рада, когда она приходит ко мне. По правде говоря. Ри — единственная, кто ко мне приходит. Больше ко мне не приходит никто. Я просто потрясена, пытаюсь забыть и не могу — как Женя мог ко мне не прийти? Как он мог не прийти ко мне в больницу, зная, что со мной случилась беда? Почему Женя не пришел? Неужели он никогда сюда не приедет? Неужели правда мои страшные предположения, и он действительно меня не любит? Это невероятно! Он любит меня, я знаю… Почему же он не пришел? Может, просто не знает, что случилось со мной? Я попросила Ри съездить к Жене домой, сказать, что со мной случилась беда и попросить его приехать. Ри повела себя очень странно — как-то ненормально посмотрела на меня, потом переспросила:
— К какому Жене?
— К моему Жене! Евгению Сваранжи! Что с тобой?
— Ничего…. Я… хорошо, я поеду…
— Скажи, чтобы он приехал, ладно? Он же не может бросить меня здесь!
Ри переменилась в лице, потом зачем-то позвала врача, мне сделали укол, и я проснулась только на следующее утро. С тех пор прошла уже неделя, а Жени все нет. Одно из двух: либо Ри к нему не поехала, либо он меня разлюбил. Что ж, если он разлюбил меня, придется принять это, как должное, и постараться дальше с этим жить.
Кроме посещений Ри, у меня есть еще одна новость. Я чувствую, что должна что-то вспомнить. Вспомнить что-то жизненно важное — но я не знаю, с чего начать. Это странное состояние приходит ко мне по ночам. Я просыпаюсь посреди ночи, сажусь на своей железной койке и думаю, думаю без конца! Думаю о том, что должна вспомнить важное, но не могу. И в последнее время, если честно, это удручает меня больше всего. Я даже не знаю, с чем это связано-с Ри, с Женей, со мной? Врач говорит, что память вернется ко мне со временем. Остается надеяться, что это действительно так.
68
В кабинете главврача частного санатория с психиатрическим уклоном сидели двое. Сам главврач — молодой, предприимчивый бизнесмен лет 35 — ти (больше похожий на бизнесмена, чем на врача — бритый, нагловатый, весь в золоте и очень вульгарный) и молодая темноволосая женщина с короткой стрижкой в модном брючном костюме из леопардовой кожи, стоящем целое состояние. Беседа была дружеской: собеседники сидели в кожаных креслах мягкого уголка, на столике перед ними возвышались чашки с дымящимся кофе, ваза с бананами и апельсинами и две тарелки с бутербродами с колбасой салями и с бисквитами. Собеседники пили кофе и беседовали самым дружеским образом.
В окно кабинета открывался изумительный пейзаж. Расположенный в Подмосковье, санаторий находился в удивительном по красоте сосновом бору, посреди которого было голубое озеро. Красота природы завораживала, создавая удивительную атмосферу спокойствия. Санаторий пользовался большой известностью в определенных кругах. Сюда помещали тех, кого желали сплавить со своих глаз — желательно подальше и подольше. Богатые детки вышвыривали сюда своих родителей — ставших бесполезными стариками, полупарализованных от инсульта, с шамкающим слюнявым ртом, родителей, ставших для своих поганых деток бесполезной обузой. Сюда богачи — родители помещали своих чад — наркоманов, молодых людей, которым все в теле и голове выжгли дорогие наркотики элитных ночных клубов.