Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)
Шрифт:
— Ну-ну-ну-ну… Кхе-кхе-кхе… А скажите, где бы еще они могли висеть? А? Да больше нигде!
Я сказал:
— Кроме того, от господина Рихмана я слышал…
— Что именно?
— Ну, что, защищая интересы города, вы из собственного кармана выкладывали большие суммы на поездки, суды, адвокатов и подобное, иной раз половину расходов брали на себя. — Я выдержал паузу, но трактирщик молчал, тогда я добавил: — Это же неслыханная щедрость, при общей скупости здешних жителей… — Я снова выдержал паузу, и, когда он все-таки ничего не ответил, а, отложив веник, сидел молча, почесывая бок, я осторожно произнес: — Такие крупные суммы вам, наверно, удавалось получать от единомышленников… и, наверно, очень богатых, или у людей, занимающих высокое положение, или даже знатных лиц… И подумал:
Я исходил из примерно такого расчета: если на все мои слова о его личном горячем участии в делах города и денежных жертвах он только чесал живот и сопел, то на мои слова о жажде справедливости он должен раскрыть рот: для того, чтобы похвалить благородство стоящих за его спиной лиц («Видите, встречаются среди господ удивительные люди!»), или хотя бы для того, чтобы любое предположение о благородстве опровергнуть («Что? Не будьте дураком!!! Выгода — вот ради чего иные господа пустили в ход знакомства и деньги!»). Причем и в том, и в другом случае он мог назвать кого-нибудь. Или могла представиться возможность, не привлекая внимания, спросить имя или даже имена. Но ничего подобного не последовало. Розенмарк просто промолчал и начал кряхтя стегать себя по лопаткам. Потом на мгновение прервался, посмотрел на меня и спросил:
— Это что, разговоры Рихмана?
— Ммм. И Рихмана и мои. Мы так рассудили (какая-то доля правды наверняка была в моих словах).
Иохан снова принялся стегать себя веником, я делал то же самое, а сам думал, и должен признаться, даже с известной симпатией: если этот мужлан на самом деле ведет раквереские дела по чьему-то наущению, может быть даже одиозного господина Сиверса, то выбор был правильный… И при этом с тревогой думал, каким образом вернуться к этим вопросам за ужином, и чувствовал, что мне не хочется их касаться в присутствии Мааде. Что у меня на языке будет тысяча других, более важных вопросов. А если не на языке — ибо Иохан, увы, будет присутствовать, — так глубже, в горле, у меня их тысяча. И некоторые я все же задам: как ей жилось это время и что она теперь, будучи замужней женщиной, имея слугу и служанку, целые дни делает? Я слышал, что она ткет на каком-то маленьком ткацком станочке какие-то коврики; если это правда, то попрошу их показать. И еще, чтобы поддразнить и ее, и себя, и весь мир, я спрошу: «Скажи, а ты теперь… (или мне следует спросить — сударыня, а вы теперь) счастлива?» И посмотрю, как она мне на это на глазах у Иохана ответит.
Мы хлестали друг друга и каждый сам себя, потом ополоснулись холодной водой, досуха вытерлись и пошли обратно в дом. В той же комнате с коричневой дорожкой на зеннеборновском обеденном столе на двенадцать персон горели три свечи и стояло дымящееся блюдо с какой-то едой, нарезанный ломтями хлеб и чайники. Но тарелки и чашки были только на двоих.
— А это еще почему? — пробормотал Розенмарк, — Садитесь. Я только надену сухую рубашку и позову Магдалену.
Я сел на плетеный диван и все сразу понял: Мааде не пожелала со мной встретиться. Я подумал: «Может быть, муж все-таки ее уговорит…»
Какое-то мгновение я взвешивал, что было бы огорчительнее — если она по своей воле не придет или под давлением Иохана все же выйдет к столу. Даже не знаю, к какому выводу я пришел бы, потому что Иохан вернулся в сухой рубахе и буркнул:
— Эх, женские дела. Сядем за стол.
Мы сели, он предложил мне какие-то лепешки с мясом и творогом.
— Пожалуйста, угощайтесь! — сказал он, прежде чем взять самому.
Тут мне вспомнились слова его тещи, и я подумал: сдается, господин Розенмарк всерьез готовится через пятнадцать лет стать раквереским ратманом.
— А что с вашей женой? Почему она к нам не вышла?
— А бог ее знает. Голова болит.
— Ах вот что! Так она из-за головной боли и в баню не
Когда я уже спросил, мне показалось, что в моем вопросе был неприятный привкус назойливого выспрашивания. Я охотно взял бы свой вопрос обратно. Однако Иохан и ухом не повел. Напротив, на его широком лице появилась усмешка, и, прихлебывая горячий чай, он сказал:
— В баню она не пошла потому, что… Ну да все равно женщины уже заметили. Мы ждем ребенка.
— А-а-а. — Я не знал, что сказать. По поводу такой новости счастья желать не положено. Считается, что можно сглазить. И удивляться тоже не приходилось. Почему бы им не ждать ребенка? Признаюсь, я почувствовал ощутимый укол под ребром, когда подумал: «Вот ведь, совершенно так же, рано или поздно, мы с Мааде могли бы ждать Ребенка». И вдруг у меня перехватило дыхание: а ведь возможно, что ребенок, которого ждут Мааде и Иохан, это мой и Мааде ребенок?..
Я долго молчал, мне показалось — подозрительно долго, прежде чем сказать:
— Ну, ваше состояние и ваша торговля все растут, им и нужен наследник. Оно и понятно… — И тут же подумал, не вернуться ли сейчас, когда Мааде не было за столом, к вопросу, возникшему на полке в бане. И не спросить ли мне прямо и откровенно: господин Розенмарк, я слышал, будто за вами и за городом Раквере стоит имперский граф Сиверс. Так ли это? (Ведь госпожа Тизенхаузен взяла с меня клятву молчать о происхождении графа Сиверса, но не брала клятвы не называть его имени.) Однако я ничего не спросил, ни прямо, ни косвенно. Но не только потому, что боялся произнести это имя. Не буду скрывать, немного я, конечно, побаивался. Ибо если даже госпожа Тизенхаузен, которая была готова спорить и улаживать дела с самой императрицей, если даже она испытывала страх перед этим Сиверсом, так что стало бы со мной, если бы я вызвал на себя гнев такого вельможи? А с ним это может очень легко случиться, если некстати назвать его имя. Ведь если руки Сиверса причастны к этой игре, а трактирщик, сидящий по другую сторону стола, его подручный, то он, наверно, не замедлит сообщить своему господину о моем вопросе. Однако, повторяю, я отказался от вопроса не только поэтому, но и от смятения, вызванного нежеланием Мааде выйти к нам. Ибо я не в силах был понять, что это значило. Она не захотела встретиться со мной. Но почему? Из-за неприязни? Но чем я заслужил ее? Стыдом, что она стала женой Иохана, после того как… Но почему же она ею стала? Или она не пришла, потому что стеснялась своего положения? Но откуда я мог о нем знать? Ах, да, конечно, оно уже заметно… Или Мааде не пришла потому, что ребенок, которого она ждала, был на самом деле мой?
Иохан подробно говорил о своем намерении построить мельницу. Я ни о чем не спрашивал. Я даже не помню, что он говорил. Еще он сказал, что до Раквере дошел слух, будто ответ правительствующего сената на позапрошлогоднее прошение города уже составлен и в ближайшее время будет обнародован. И по этому поводу я тоже ничего не спросил. Проглотил вместе с остывшим чаем кусок лепешки и подумал: «А если это в самом деле мой ребенок?..» Это предположение вызвало у меня радостный, щекочущий стыд, но и придало мне какую-то дерзкую лихость. Уходя, я даже похлопал Розенмарка по плечу и попросил поблагодарить хозяйку за вкусное угощение…
На третий или четвертый день госпожа Гертруда сказала мне за завтраком, чтобы я дал мальчикам задание и сразу явился к ней. Я тут же предположил, что меня приглашают отчитаться в городских делах, и так оно и было. Как только, войдя к ней, я закрыл за собой дверь, она незамедлительно спросила:
— Ну, что вы узнали?
Ни разговор, ни вопрос не были для меня неожиданностью, я спокойно ответил:
— Пока еще ничего. — И прежде чем она успела прервать меня, добавил: — Я долго наблюдал Розенмарка. Я же не мог спросить его прямо о графе Сиверсе, ведь моя госпожа взяла с меня клятву. Но у меня создалось впечатление, что у Розенмарка нет подозрительных связей. Или он более ловок, чем кажется. Однако — с разрешения милостивой государыни — у меня возникла одна мысль. Если милостивая государыня пожелает, чтобы мы быстрее достигли цели, я позволю себе задать несколько вопросов.