Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)

Кросс Яан

— Задавайте!

— Следовательно, граф Сиверс был здесь у вас на Раквереской мызе лакеем?

— Я же сказала вам. Хотя, наверно, не следовало…

— И он бежал из Раквере?

— Да.

— Когда это было?

— Помню. Это было весной тридцать третьего.

— И родом он из этих мест, принадлежащих вашей мызе?

— Разумеется.

— Из какой деревни?

— Не помню.

— С какого хутора?

— Не знаю. Я даже не уверена, знала ли я.

— Я спрашиваю потому, что там, откуда он родом, могут быть еще живы его родственники. Возможно, что он поддерживает с ними какую-нибудь связь.

Госпожа понюхала свой флакон с одеколоном, закрыла глаза, немного подумала и покачала головой: нет, ни себе, ни мне она помочь не в силах. Но приказала мне непременно действовать дальше. И в тот же день за ужином велела мне после еды снова явиться. Когда, постучав, я вошел к ней, она сидела в плетеном кресле перед горящим камином, укутанные пледом ноги на маленькой скамеечке, и пила из крохотной серебряной чашечки крепкий, прогоняющий сон кофе. Она сказала:

— Из-за вас я весь день напрягала память и не смогу теперь заснуть ночью. C’est homme 'etait de mon sous d^omaine Karitsa. Et de la ferme qui s’appelait I^orrit. Allez. Eaites, ce, que vous pouvez [27] .

Но я не надеюсь, что вы что-нибудь выведаете. Потому что незнакомый немецкий господин никогда ничего подозрительного от эстонского крестьянина не узнает. Во всяком случае, если это имеет касательство к самим крестьянам. Они все равно ответят не иначе, как: «Да откудова нам знать». Иное дело, если это затрагивает других. Например, соседей. И если сказанным могут заслужить доверие хозяина мызы. Тут они часто бывают отталкивающе усердны. Что же относится к ним самим, так это можно узнать только при помощи розог. Я могла бы приказать этих йёритских выпороть. Предлог всегда найдется. Но мне не хотелось бы. Понимаете — ох, разумеется, это нерешительность старой женщины, что дворянам вообще не пристало, во всяком случае в наших краях, однако в этом государстве — к тому же в моем теперешнем положении, — в государстве, где подобные люди могли сделать такую карьеру, и если есть основание предположить, что они в родстве… Je vous ai dit: faites ce que vous pouvez [28] .

27

Этот человек с моей скотной мызы Каритса, с Йёритского хутора. Вот так. Сделайте все, что можете (франц.).

28

Ступайте и делайте, что сумеете (франц.).

На следующее утро я пошел к старому брюзге Фрейндлиигу — этому ракверескому инспектору, или бурмистру, или просто управляющему — и велел ему — приказ госпожи! — показать мне каритсаскую перепись душ. Действительно, нашей скотоводческой мызе принадлежит усадьба Йыэрюютов. Сейчас в ней проживал сорокалетний хозяин Юри со своей тридцатилетней женой Элло, двумя близнецами, юношами в конфирмационном возрасте, и десятилетней дочерью. Кроме того, в усадьбе жил еще двадцатишестилетний брат хозяина, Мадис. Все они были на целое поколение моложе, чем было бы нужно для моего дела, но я все-таки спросил:

— Что за люди эти Йыэрюютские? Враждебные?

— Э-э. Да нет, этого про них не скажешь, — проскрипел обычно всеми недовольный Фрейндлинг, — они крестьяне разумные. Правда, сильно приверженные братской общине. Но как бы эти братья во Христе себя иной раз ни проявляли, против мызы они не идут. Доселе такого не случалось.

Замечание Фрейндлинга дало мне идею. Госпожа Гертруда была права, когда говорила о замкнутости крестьян. Немецкому господину едва ли можно было рассчитывать на их откровенность. Я ведь и сам не откровенничал с госпожой Тизенхаузен и не рассказывал ей, что мои предки с обеих сторон были такими же крестьянами, только не ракверескими, а харьюмааскими. В ее глазах это могло только подорвать доверие ко мне. И навряд ли сблизило бы и меня с каритсаскими крестьянами. Для этого в их глазах я был уже необратимым господином. Однако, как я уже сказал, замечание управителя зародило у меня идею. Человеку, как я, хорошо понимающему местный язык, но все же явившемуся со стороны, здесь, в теперешних обстоятельствах, оставалась только одна роль, которая помогла бы вызвать незнакомых крестьян на откровенность, — роль явившегося издалека и, следовательно, важного проповедника братской общины.

Строгое запрещение и преследование движения братских общин, начавшееся в империи в тысяча семьсот сорок четвертом году, в сущности с ареста и высылки графа Цинцендорфа, и длившееся двадцать лет, было Екатериной Второй несколько лет назад в значительной мере ослаблено. В деревнях, проникнутых идеями братства, благочестивые собрания проходили теперь с невиданным дотоле пылом, и уже были известны случаи, что какой-нибудь брат из Барби или Ниско ходил по стране. Я встречался с такими в Йене. И по-видимому, моей натуре присуща достаточная доля бесстыдства, необходимого для лицедейства… Во всяком случае, я решил попытаться. Признаюсь, если попытка зондировать Розенмарка в моих собственных глазах была оправдана моим правом искушать моего искусителя — и искусителя Мааде тем более, — то в моем решении отправиться будто бы с проповедью к этим деревенским людям, чтобы поймать их в свою сеть, с самого начала была заложена другая причина, или, по крайней мере, ее эмбрион: если они на самом деле расскажут мне о своем родстве с этим Сиверсом, то использовать это обстоятельство не в интересах госпожи Тизенхаузен, а каким-нибудь образом в их собственных… Честное слово, я верю, я надеюсь, что без этого предварительного решения никакое мое умение лицедействовать не заманило бы меня в деревню.

И вот однажды к вечеру в мартовскую метель я оказался там. Проскакав несколько миль по лесу, я спрыгнул с лошади на обычном крестьянском дворе за занесенной снегом невысокой изгородью, вошел в обыкновенную низко осевшую избу, сказал серым фигурам в пропахшей дымом сумеречной комнате слова приветствия и благословения и попросил поставить лошадь в укрытие. Хозяин пробормотал мне ответное приветствие, все остальные молчали. Хозяйка вытерла фартуком табуретку, чтобы я сел. И при лучине, которую зажгли по случаю прихода постороннего человека, я рассказал, что сейчас я из Таллина, но вообще приехал из Германии и привез друзьям в Эстляндии привет от епископа Шпангенберта из города Барби и от братьев Игнатиуса и Раудъяла из Тарту, то есть из Лифляндии. Не знаю, слыхали ли они про епископа Шпангенберта, но при именах Игнациуса и Раудъяла хозяин велел принести на стол свинцовый подсвечник и поставил передо мной зажженную свечу. И я стал говорить им о великой господней милости, которая, благодаря императрице Екатерине Второй, выпала на долю братьев, так что теперь им опять дозволено пребывать в лоне Спасителя, не опасаясь кары со стороны правительства. В этом двусмысленном положении я говорил глаже, чем сам мог ожидать. И понял причину своей разговорчивости: теми же словами, обращенными к их непонимающим, тупым и постепенно проясняющимся лицам, которые делали меня обманщиком, я заглушал свое ощущение обмана.

Пока

я говорил, я наблюдал за моими слушателями: за хозяином дома Юри, широкоплечим, невысоким человеком с плоским угловатым лицом — его суровый рот постепенно растягивался в улыбке; за братом хозяина, жилистым мужчиной моего возраста, который от удивления то и дело проводил языком по своим рыжим щетинистым усам. Я смотрел на хозяйку: молодая женщина с красивым, измученным, рано состарившимся лицом, от моих слов ее темно-серые глаза посветлели и загорелись. Тем временем я вспомнил, что забыл сказать во вступлении, и сделал это теперь: я, мол, наслышан в Таллине о том, что в западном Вирумаа, а в раквереском Каритса особенно братья, ревностно преданы Христу, и прежде всего — в семье Йыэрюютов. А поскольку у них могло возникнуть сомнение — как же это может быть, что пришелец из Германии посещает отдельные семьи (для подобных мне посланцев из Барби естественнее было бы проповедовать сразу при большом стечении народа), я добавил: «Не удивляйтесь, друзья мои, что я хожу по отдельным усадьбам. Я надеюсь справиться, если господь сподобится дать мне силы». (А про себя подумал: пусть же господь в самом деле даст мне силы довести начатое до конца!) И продолжал: «…ибо я стремлюсь приходить в самые просвещенные дома, чтобы узнать, как обстоят дела в общине, и поддержать сердца. Разве господь бог не сказал: „Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них“». После чего я стал говорить им о чудесных знамениях в наше время. Exempli causa [29] , о жизни и трудах Цинцендорфа. О том, как человека, который родился графом, господь привел к познанию истины. И, рассказывая, думал: а не стою ли я сейчас, с моими длинными и слишком сложными окольными обходами, просто нагишом перед этими людьми? Постыдно видимый насквозь, если не чужими, то своими собственными глазами, — здесь, под нищей крышей, в холодной, низкой и прокопченной норе, перед этими беззащитными бедняками, которые уже принимают мои слова на веру и перед которыми мне со стыда следовало бы провалиться сквозь землю — если не перед взрослыми мужчинами и их женами, которым человеческая ложь не может быть чужда, если не перед этими стригунами-мальчишками, которые, не зная, куда девать свои вытаращенные глаза, уставились на стол, то наверняка перед этой чужой девочкой в серой жалкой одежде, которая не решается отойти от очага и приблизиться ко мне, но, обратив в мою сторону просветленное лицо, смотрит на меня ясными детскими глазами… Э-эх, нередко мои йенские университетские товарищи высмеивали меня за мои длинные вводные речи, однако мне самому виднее, и я знаю, как часто я оказывался в трудном положении из-за моего излишне прямого подхода и надежды на быстрый результат… «Итак, на примере графа Цинцендорфа господь явил нам первое чудо — тем, что для свершения благочестивого дела избрал человека могущественного…» И от страха, что запутаюсь, я говорил пылко о том (кстати, случайно мне были известны подробности), как этот граф на своих землях основал для верующих, бежавших в изгнание, новую обитель и помог ее расцвету, главным образом благодаря тому (в ту минуту мне было это важно), что являлся одним из самых влиятельных людей Пруссии…

29

Например (лат.).

Заметив, что вода в маленьком котелке на горячих Углях закипела, я велел поставить на стол семь кружек или чашек и налить в них кипяток, достал из кармана чайницу, оделил их крепким индийским чаем, потом вынул из кармана мешочек с сахаром, сильно подсластил чай и поставил на стол взятую из дома коробку с белыми сухарями. Я сказал им, что у нас еще не принято во время душеспасительных бесед пить чай с сухарем или куском пирога, а в старых исконных немецких общинах это вошло в обычай. Потом — прости меня боже — я попросил благословения господнего нашей еде, а сам подумал, что молния не сразит меня здесь же на месте только потому, что господь пожалеет моих бедных слушателей, и еще потому, что не то время года, чтобы карать молнией… И тут я вспомнил странный, незаконченный рассказ Рихмана про его младшего брата, который будто бы дерзнул призвать молнию к себе в комнату, чтобы выяснить, какова она, и я с упрямым вызовом подумал: а разве я не способен на нечто подобное?!.

Я слышал, с каким удовольствием люди, сидевшие за столом, прихлебывали горячий чай, и приступил к решающей части моей речи. Я говорил им, что положение эстляндских общин внимательно обсуждалось в Бертельсдорфе и что о них говорили с похвалой и заботой. Так много здесь преданных братьев и сестер. Какие верные и ревностные общины! И такая нищета. Вот почему у общинных старшин, памятующих о чудесном предназначении графа Цинцендорфа, возникла мысль, разъяснять которую я и послан: не найдется ли в самой Эстляндии среди ее дворянства такой могущественный и влиятельный человек, который пока еще находится на полпути к истине? А если вспомнить о самом Цинцендорфе, то это, может быть, какой-нибудь граф? Такой, которому старшины могли бы исподволь указывать путь ко Христу, если сам он его еще не нашел, и за которого общины могли бы молиться, дабы он пришел к нему. И который, с божьей помощью, стал бы опорой братьев и оказывал им помощь вплоть до императрицыного двора… Я говорил им: «В Таллине есть господа, сочувствующие братьям, — кое-кто из Штакельбергов, кое-кто из Бревернов, но они не из влиятельных, это первое. А второе — все они чистокровные немцы, и хотя и тянутся к Иисусу, но их дворянская спесь несокрушима. Вот почему для наших братских общин было бы особым счастьем, если бы нам удалось где-нибудь здесь, в Эстляндской губернии, найти важного господина, который мог бы замолвить в Петербурге веское слово, к которому прислушались бы даже при дворе императрицы, но в жилах которого текла бы, пусть даже тайно от всего света, кровь простого здешнего человека!»

В том, что я говорил дальше, я сомневался еще больше, чем в сказанном до того, но мне нужно было на понятном языке довести свою мысль до логического конца. Я сказал: «Ибо подобный человек поймет искупающее чудо крови Иисуса, искупающее чудо ран бога-сына и сына плотника лучше, чем кто-либо другой среди сословия, к которому он принадлежит. И если он это поймет и в покорности примкнет к нашему братству, то для наших общин это обернется неисчислимой, непредсказуемой благодатью…» В заключение я сказал: «Итак, я заклинаю вас: если кто-нибудь нечто подобное слышал или услышит в дальнейшем, дайте знать старшинам. Чтобы наши старшины и попечители могли избрать, взвесить и решить, о чьем пробуждении нам следует молиться, кто должен стать нашим оплотом».