Ранний снег
Шрифт:
Потом Железнов сказал:
– Сегодня двадцать первое.
– Ну и что?
– Завтра двадцать второе.
– Ну, так что ты хочешь этим сказать?
– Послезавтра - наш праздник. День Красной Армии. Может, выберешься ко мне в гости? Как-никак, а по случаю праздника... Должны же мы отметить с тобой эту дату!
– Точно не обещаю, но...
– Помолчал и добавил: - Приду!
– Ну, жду! Давай лапу!
– И они крепко обнялись, расставаясь.
В дверях Петряков ещё раз оглянулся, запоминая могучую фигуру друга. Жизнь теперь начиналась такая, что
Петряков и вправду собирался к Железнову на праздник, чтобы решить там заодно и кое-какие хозяйственные вопросы. Попросить мучицы на хлебы для раненых. Говорили: в полку у Железнова сами мелют зерно, собранное у населения в окрестных деревнях. Говорили: богат Железнов лошадьми. А раненых в медсанбате становилось так много, что, случись отступать, «тяжёлых» придётся нести на себе - нет транспорта. Предвкушал Иван Григорьевич и хорошую, долгую беседу с другом, и разделенную пополам флягу водки: на морозе она хорошо согревает, снимает усталость.
Но к вечеру двадцать второго на окраине деревни, где стоял медсанбат, началась перестрелка. В бой вступили часовые и часть хозвзвода, поднятая по тревоге. Прибежавший связной доложил: «Идут! И довольно большими силами».
Петряков на мгновение задумался. Кто-то должен был врага задержать, пока врачи и медсёстры не снимутся с места и не отойдут с ранеными подальше, в глубь леса. Кто-то должен их задержать и, возможно, погибнуть ради спасения остальных.
Петряков не стал долго раздумывать, кто именно должен был это сделать. Он схватил карабин и бегом бросился по огородам к высотке, где в засаде стоял пулемёт, охраняемый легкоранеными. Оттолкнув двух бойцов с забинтованными головами, он упал на снег.
– Отходите! Отходите!
– крикнул им командир батальона.
– Отходи быстрей! Я сам задержу!
Приникнув к щитку, Петряков вгляделся в зеленоватую, серебристую мглу снегов. Тёмные пригибающиеся фигурки наступающих на какой-то краткий миг застыли на гребне сугроба, и он нажал на гашетку.
Он бил короткими очередями, пригибаясь и время от времени высматривая новые цели.
Пули шли рассыпчатым веером - золотистый, летящий пунктир, точно вычерченный на тёмном снегу. Оттуда, из-за гребней сугробов, из-за чахлых кустарников, сквозь треск автоматов донеслась немецкая брань.
Вдруг лента кончилась. Он и забыл, что здесь мало патронов, и с тоской стиснул зубы: «Ну, все! Теперь уже все. Не уйти».
Никогда он не думал, что это случится так быстро. Он верил, что задержит их, что отсрочит конец - и свой и других. Но стрелять больше нечем.
Петряков уже приподнялся, чтобы взять карабин. Но кто-то с разбегу уткнулся рядом в снегу, запаленно дыша, толкнул его в руку.
– Заправляйте скорей! Заправляйте скорее новую ленту!
– Это была Марьяна.
Он не понял, как она здесь, рядом с ним, очутилась, но почувствовал к ней огромную нежность.
– Заправляйте, - торопила Марьяна.
– Дайте мне карабин!
Петряков заправил в пулемёт новую ленту, поданную Марьяной, взглянул на неё. В темноте она лежала рядом с ним на снегу
Наступающие на какое-то время притихли под этим нечастым, но прицельным огнем, потом снова подняли головы. Но Петряков быстро нажал на гашетку. Он бил короткими очередями, а в такт им гремело, ликуя, его сердце.
– Да здравствует Хайрем Максим!
– закричал Петряков, вглядываясь в сгущающуюся темноту. Немцы в нерешительности остановились.
– Да здравствует Хайрем Максим!
– закричал опять Петряков, направляя огонь в самый центр наступающих, где шел эсэсовец с парабеллумом. Почему-то Ивану Григорьевичу сейчас вспомнился изобретатель станкового пулемёта. И он в третий раз крикнул: - Да здравствуют Хайрем Максим и Марьяна Попова!
Марьяна с удивлением взглянула на него: не сошел ли командир батальона с ума. Но Петряков озорно обернулся, сверкнув зубами.
Прямо перед бруствером хлопнула мина, затем вторая.
– Надо менять позицию, - сказала Марьяна.
– Скорее, Иван Григорьевич!
Они потащили вдвоём пулемёт, пригибаясь к самому снегу.
Петряков вдруг замер, оглядев потонувшую в синем мраке деревню, закричал Марьяне:
– Назад! Марьяна, назад! Окружают!
Почти сутки они скрывались в болотах. Наконец, пробродив по лесу целую ночь и целый день, замёрзшие и голодные, поздно, вечером вышли к человеческому жилью. Это была глухоманная деревенька на краю леса, из тех, про которые говорят: «Три кола вбито да небом покрыто». Немцы, видимо, сюда не заглядывали: ни часовых на околице, ни следов военных машин на снегу здесь не было. А от овечьих кошар, от коровников пахло живностью, свежим навозом.
Петряков постучался в дверь крайней избы с отблеском топящейся печи в тёмном окне.
Дверь открыла высокая, худая старуха в подшитых валенках, в домотканой поддевке, подпоясанная цветным кушаком. Она вышла им навстречу с ведром пойла в руке.
– Бабушка, пусти обогреться, - сказала Марьяна.
– Замерзли совсем.
В заиндевелой одежде она сейчас напоминала снежный куль.
– Свят, свят!
– с достоинством осенила себя крестом старуха. Она без боязни посторонилась, пропуская незваных гостей в сени, строго сказала: - Сейчас я мигом снежку принесу, оттереть руки-то... Не спешите к теплу!
Принеся в тазу снег, старуха помогла Марьяне оттереть руки, потом провела их в избу и усадила на лавку напротив огня. Вытащила из печи чугунок с похлебкой, дала поесть. Пока они с жадностью ели, хозяйка время от времени искоса посматривала на Марьяну, на её карабин, поставленный в угол рядом с ухватом, на тощенький вещмешок, брошенный на полу.
– Ну-ка, скинь мокрое, я обсушу, - сказала старуха Марьяне, с участием, но сердито.
– Да лезай на печь, она теплая. Грейся!
Марьяна, обессилевшая от мороза, от долгой ходьбы по лесам и болоту, всё ещё сидела над пустой миской за столом, не в состоянии пошевелиться, и растерянно улыбалась. Ей не верилось, что они ушли от немцев, что они в тепле, сыты и не слышно погони.