Ранний снег
Шрифт:
Пироговский сидел, развалясь перед печкой на чёрном цигейковом одеяле, в пухлой белой чалме из марли, в белой нижней рубахе, босой. Время от времени он шевелил бледными, как земляные черви, пальцами ног. Узкогубое, медное, плоское его лицо - лицо тибетского бога - сейчас было безжизненно и темно.
Я молча остановилась перед ним в ожидании, удивляясь: что с ним? Пьян? Нет, не может быть. Пить здесь нечего. Если бы я не знала, что во всей округе нет ни грамма спиртного, кроме фляжки, хранимой Сережей Улаевым для стерилизации инструментов, я сейчас была бы уверена, что командир отряда пьян. Однако, таким
Мне вдруг стало жаль Пироговского за его рану. Теперь я, пожалуй, была готова простить ему все прошлые его безрассудства. Мы ведь тоже к нему, наверное, несправедливы...
Я наклонилась, окликнула:
– Товарищ капитан, вы звали меня?
Пироговский вскинул голову, обернулся ко мне, опираясь на локоть. Вгляделся в полутьму ослепленными от пылающей печки глазами. Тонкие, смуглые его ноздри задрожали от гнева.
– Да! Звал!!
– хрипло произнес он. Но зрачки его вдруг расширились, и он закричал: - А ты зачем здесь?! Тебе чего надо?! Не тебя!! Не тебя! Где Мамонова? Что это значит?!
– Не знаю... Куда-то вышла.
– А-а-а, не знаешь!
– угрожающе прошипел командир отряда.
– Вышла? Да!
– Пироговский подскочил на месте.
– Все вы, петряковские, друг за друга горой! Я вас знаю! Ну хорошо... Только я вас на чистую воду выведу, погодите!
Он замолчал, поглядел на меня и спросил резко, отрывисто:
– Ты сама сюда пришла? Да? Ну что ж! Тогда собирайся! Живо! Пойдешь вместе со мной! Через час выходить! Маскхалат, автомат, лыжи, санитарная сумка, патроны. Ясно? Я вас научу друг за друга стоять горой... Готовься! Иди!
– Есть идти!
За перегородкой на миг стало так тихо, как будто там все сразу умерли: они оба слыхали весь наш разговор и поняли, в каком именно деле я теперь должна заменить Женьку Мамонову.
Пироговский приподнялся, чтобы подбросить в печь берёзовые дрова, и покачнулся. По-моему, он был действительно пьян. Пьян, что называется, в доску!
Командир отряда с ужасом взглянул на огонь. Потом обернулся ко мне, поманил, кивая забинтованной головой.
– Ты видишь?
– спросил он свистящим шёпотом и указал пальцем на пламя.
– Видишь?! Да?
– Пироговский вдруг зябко поежился, как от холода, передернул плечами.
Жаркие ревущие космы огня гудели в жерле бензиновой бочки. От печи несло нестерпимым жаром.
– Что?
– спросила я тихо.
– Я ничего здесь не вижу. Огонь и дрова.
– Ответила я очень спокойно, не торопясь, но внутренне содрогнулась, не понимая, что это значит.
– Да?
– спросил Пироговский, оглядываясь на меня с недоверием.
– Ты действительно там ничего не видишь?!
– Да, ничего.
Что он мог там разглядеть, в свистящем огне? Я давно уже знаю: когда пристально смотришь на пламя, всё время кажется, что там, в сплетении чёрных, обугленных веток, то и дело мелькают чьи-то заломленные, молящие о пощаде обнаженные руки. Летят на снег обрывки алого знамени. Горят во тьме злые волчьи глаза. И жёлтые искры бьют вверх, словно струйки трассирующих. Потом всё это падает, рушится, и только угли, как чёрные зрачки, как дула нацеленных на тебя автоматов, следят за тобой, за каждым твоим неуверенным шагом из-под серого, словно затоптанного
Но всё это я вижу одна. Наедине с собой. Никогда об увиденном я ничего никому не рассказывала. Это было только мое.
И ещё я знала: какой бы там ни была теперь, в окружении, огромной и унизительной расплата за счастье, мои товарищи по батальону сейчас честно платят за все. За всё то прекрасное, что дала им страна, что дали юность и вера в победу. И никто не имеет права примазываться ни к их победе, ни к поражению, А тем более он, Пироговский.
Я промолчала.
– Ничего?
– Да.
– Ну хорошо. Иди!
– Он махнул рукой.
– Иди, тебе говорят!
– закричал он нетерпеливо.
Но я всё ещё не уходила. Заворожённо я смотрела в огонь, не в силах оторвать от него взгляда: да, там сгорали заживо люди. Наши товарищи. Это их пепел. Их кости дотлевают в золе.
Позади меня вдруг кто-то тихо сказал:
– Уйди! Шура, слышишь? Уходи! Я ведь не знала.
– И Женька, обняв за плечи, ласково подтолкнула меня в сторону нашей половины палатки, сделала два уставных шага вперёд, вытянулась перед Пироговским: - Вы звали меня, товарищ капитан?
Пироговский, босой, растрепанный, запрыгал на одеяле, замахал руками, как чёрная птица.
– Да! Да! Звал! Надо приходить вовремя!
– закричал он сердито.
– Когда я вас зову! А не тогда, когда вам вздумается! Да! Вон! Вы мне не нужны! Я вас всех на чистую воду выведу!
Я весело засмеялась, повернулась налево кругом, нахлобучила Женьке на самый нос шапку и пошла за перегородку искать свой маскхалат, одеваться, собирать санитарную сумку, готовить оружие, лыжи. Через час выходить.
4
Можно тысячу раз видеть эту картину, и всякий раз будешь стоять, не сводить с неё глаз.
Синяя от снегов, ночная равнина похожа на таинственное, неосвещённое дно океана. Длинные, как водоросли, голые ветви деревьев, уходящие кверху, в чёрное небо, угловатые тени деревенских печных труб, похожие на остовы некогда затонувших здесь кораблей. Мгла тягучая, тинистая, как ил.
Что-то живое едва шевелится в этой синей, прошитой трассами мгле, ворочается, перебегает. То и дело по чернильно-лиловому фону продергиваются нитки ослепительных жёлтых вспышек. Косо падают короткие белые тени. Потом всё вспыхивает зелёным огнем, замерцав от проплывшей, подобно медузе, сигнальной ракеты. И снова всё меркнет. Покой. Тишина.
Семьсот метров от переднего края.
Задыхаясь, я выбежала из палатки, чтобы догнать Сергея, но не успела его задержать: он пропал в темноте. А я в растерянности остановилась и так осталась стоять у обмерзшего тамбура входа, глядя на плывущее волнами небо, на синий спящий снег. Я всё ещё не могу понять, что случилось.
Только что, собираясь идти на задание с Пироговским, я привычно укладывала санитарную сумку: бинты, вату, ножницы, йод, лубки для шины: потом вычистила и смазала пистолет, заложила в обойму патроны. Сунула, как всегда, в сумку от противогаза несколько ржаных сухарей и кусок рафинаду: привычное место хранения наших НЗ. Как обычно, пересчитала противоипритные пакеты, за которыми было приказано особенно строго следить, недосчиталась и спросила Улаева: