Ранний снег

Кожухова Ольга Константиновна

– Эй, мужчины! Кончай баниться! Выходи! А то стрелять буду...

На её голос, на сиплое ржание лошади из парной выскочил банщик, ополченец из нестроевых, - в закатанных выше колена штанах, в калошах на босу ногу. Он глянул на нас из-под руки против света, разглядел и сплюнул в угол на кучу золы:

– Тьфу! Я думал кто, а тут опять Мамай! Арестантская рота. Не дадут людям спокойно помыться!

– Кому?! Людям?
– протяжно, с насмешкою переспросила Женька.

В затертом, засаленном полушубке, с автоматом на шее, она стояла перед стариком,

засунув руки в карманы, и раскачивалась на носках, играя цыганистыми, чуть выпуклыми глазами.

– А мы тебе кто? Не люди? А? Ишь ты, смотри, какой храбрый!
– удивилась она и засмеялась.

– Ты помалкивай, дед!
– дружелюбно посоветовала я ему, в свою очередь останавливаясь перед стариком и спокойно разглядывая его в упор.
– А то заберём в отряд. У нас живо умолкнешь!
– И строго приказала: - Мужикам воды больше не давай! А то нам не хватит. Двери закрой! Коню - сена! Мы не шутки шутить приехали.

Дед, кряхтя, с откровенным неудовольствием нагнулся, полез в ящик, накрытый чистой стираной мешковиной, извлек из него две пары новенького, ещё с фабричным клеймом белья. Затем приготовил два больших, значительно больше положенной нормы, куска мыла, с обидой спросил:

– А мочалки-то у вас есть ай нет?

– Ты что, дед? Никак, спятил на старости лет?! Какие мочалки?!
– удивилась Женька и положила обе руки на автомат - так бабы в деревне кладут их на коромысло. Она смотрела на старика с неодобрением во взгляде.
– Слушай, дед!
– сказала она.
– А то приезжал бы к нам, право, в отряд?.. А? Мы бы тебя знаешь как... побанили?!

Насупясь от насмешки, истопник ничего не сказал. Лишь некоторое время спустя, подбрасывая в огонь дрова, проворчал угрюмо:

– Чего это я там у вас не видал... в отряде, какого беса?

Женька между тем, не обращая внимания на ворчание старика, спокойно уселась на лавке, напротив огня, достала из-за пазухи кисет и бумагу и, выкатив на край пода бирюзовый от покрывшего его пепла уголёк, с наслаждением прикурила. По худому, загорелому её лицу пробежала какая-то тень, нечто вроде задумчивой тихой улыбки.

– Ты, дед, не злись!
– сказала она, четырьмя затяжками искурив цигарку и бросив её в угол.
– Мы - хорошие...

– Все вы хорошие...
– сердито вздохнул истопник.

Он открыл набухшую дверь в парную и крикнул заискивающим фальцетом:

– Мущины! Эй, вы, милаи... Прячьтесь! Становьтесь к стенке лицом - и замри! Тут две пройдут. И хватит вам, вылязайте! Намылись! Нехай они теперь моются...

Дед явно подхалимничал, егозил, не зная, кому угодить, но я почему-то смолчала. Чёрт с ним, пускай рассыпается, лишь бы можно было помыться и выехать поскорей, пока в отряде ещё нас не хватились.

Влажный теплый пар клубами охватил истомленное жаждой свежести и чистоты продрогшее тело, ударил в лицо терпким запахом огуречного рассола, идущим от бочек с горячей водой, дымком и угаром из печи и едкой, ни с чем не сравнимой вонью дешёвого чёрного мыла: привычный сладкий дух долгожданной

армейской бани, от которого свежий, нефронтовой человек, не дай господи, может сомлеть.

Внутри парной было тускло, темно. Сквозь слезящееся оконце едва лился с улицы дневной мартовский свет. В клубах пара смутно белели тела домывающихся мужчин, и я быстро ступила на скользкий, сопревший от влаги пол и брезгливо, на кончиках пальцев, прошла в самый угол, за печь, где стояла скамейка, как раз на двоих. Дед швырнул мне вслед по полу две чистые шайки.

– Жень! Плесни и мне... только погорячей!
– попросила я шедшую сзади Женьку, уже завладевшую огромным железным ковшом.

– А сама?

– А потом я тебе.

– Ишь хитрая! Лакеев в семнадцатом году отменили.
– Женька весело засмеялась.
– Ничего, ничего. Выйдешь! Никто от тебя кусок не откусит...

Потом, намывшись, напарившись, чистые, ублаготворенные, мы долго, старательно одевались, сидя на охапках сухого, свежего сена.

Дед сидел здесь же, рядом, и смотрел на нас, голых, малиновых, насмотревшимся за долгую жизнь, ничего уже не выражающим взглядом.

Смирившись с ролью гостеприимного хозяина - хочешь не хочешь, а принимай, - сейчас он благодушно посасывал самокрутку и снисходительно поучал:

– Бог - он дал человеку три тяжёлых задачи: долги платить, отца-мать кормить и в баню ходить! Вот так-то! А вы...

– А четвертой он не задавал тебе тяжелой задачи: помолчать?
– нетерпеливо перебила его Женька, вытирая волосы серым вафельным полотенцем.

– Эх, сорвиголовы! Непочётницы! Что старшему говорят!
– осуждающе махнул рукой истопник и с обидою замолчал. Потом хрипло, запаленно вздохнул.
– Да я в ваши годы...

– А что в наши годы?
– заметила Женька.
– Уж наверное был размазня!

– Это я размазня?!
– Старик даже побагровел от досады.
– Размазня!
– передразнил он с укором.
– Да ежели хошь знать, я георгия в твои годы имел... За войну в одна тысяча девятьсот пятом, с японцем! Георгия! Это тебе не фунт дерьма!

– Вот врать-то горазд!
– спокойно заметила Женька.
– Врёшь и не краснеешь.

– Я вру?!
– Истопник вскочил с лавки, споткнулся о полено, отшвырнул из-под ног дырявое, приспособленное для золы ведро, фыркнул и, раздувши ноздри, забормотал: - Надо же, чего говорят! Вру? Да ведь я, бывалоча...

– Да за что же тебе могли георгия дать? Не понимаю, - пожала плечами Женька.
– Быть не может...

– Вот заладила сорока Якова одно и то же про всякого. Не может, не может... А вот может!
– крикнул старик и в гневе топнул босой, в рваной калоше ногой.
– Имею георгия! Тебе говорят!

– Да за что имеешь-то? Ведь это не вошь, его зря не прилепишь...

– За что! За что! А за «барыню»!
– брякнул дед и вдруг опасливо оглянулся на Женьку, осекся.

Но та спокойно сидела на лавке, обхватив худыми руками узкие плечи, и грелась, обсыхая перед раскрытой дверцей печи.