Раскаты
Шрифт:
Женщина села напротив сына. «Как подурнел»,– печально думала Софья Петровна, глядя на темные мешки под глазами, черную щетину на усталом лице и помятый костюм.
– Поедешь обратно?– спросила она.
– Нет. Хочу хоть раз поспать в нормальной обстановке, а не на диване в кабинете.
– Сегодня звонили из морга – Анну можно хоронить. Мы решили, что завтра подойдет.
– Хороните. Я оплачу, если надо.
– Сынок, да ведь дело не в деньгах,– сказала Софья Петровна. Арцыбашев поднял голову. Женщина с трудом вытерпела его тяжелый, злой взгляд.
– Не в деньгах? Ошибаешься, мама. Дело всегда кроется в деньгах. Мелочи и нюансы – это чьи-то деньги. Пока одни идиоты заявляют, что сила, мол, кроется в правде, другие эту правду затыкают толстыми пачками.
– Ты не поедешь на похороны?– спросила женщина. Она понимала, каким будет ответ, но робкая надежда…
– Нет,– отрезал Арцыбашев.– Езжай сама, если хочешь. Я встретил Прокофия в морге. Не говорил? Забыл, видимо… У нас с ним вышло небольшое столкновение… Не хочу, чтобы над могилой своей дочери он устроил новое представление.
– Нике надо сказать,– напомнила Софья Петровна.– Она ведь до сих пор не знает.
– Я скажу, когда придет время.
– Сашенька, завтра похороны!– шепотом вскричала женщина.– Когда, по-твоему, должно прийти время?..
– Так пойди и скажи ей прямо сейчас!– выкрикнул он. Софья Петровна, прошептав что-то горькое и безрадостное, поникла. Арцыбашев отодвинул тарелку с рагу, принялся за рулет.
– Как дела в больнице?– внезапно спросила она.
– А ты не знаешь? Подожди…
Арцыбашев ушел в фойе. Его портфель лежал на полке, возле стойки с зонтами. Выдернув из портфеля газету, он вернулся в столовую.
– Вот!– Арцыбашев положил номер перед матерью, вернулся к рулету. Софья Петровна редко читала газеты, но увидев громкий и похабный заголовок: «Принцесса мертва, да здравствует Принцесса!», сходила за очками и принялась за чтение.
– О боже! – вырвалось из нее.– Гимнастка… это ведь та девушка, которая…
– Да-да, та самая,– нетерпеливо оборвал ее Арцыбашев.– И теперь она у меня, лежит третьи сутки, в гипсе и бинтах.
– Кошмар… ужас…– Софья Петровна читала дальше.
– Почему сразу ужас?– улыбнулся Арцыбашев.– Ей повезло, что поблизости оказался лучший хирург Петербурга.
– Странное у нее имя – Эльза. Нерусская что ли?
– Почему? Очень даже русская. Эльза – всего лишь псевдоним. Есть у нее нормальное имя – Дымченко Ольга Витальевна, восемьдесят пятого года рождения.
– Девятнадцать лет, боже мой… Совсем ребенок…
– То-то и оно. Глупый легкомысленный ребенок. Хорошо, если хоть читать умеет по слогам. Черт их, циркачей, знает…– Арцыбашев закурил.– Яковлев ко мне в тот же день пожаловал – как там ваша пациентка? Передал, что Самсонов попросил особо не болтать, и дал тысячу рублей золотыми. Нашел идиота… Словно я сам не понимаю, что грязь ни к чему… А она все равно прилипла, черт…
Выкурив сигарету, Арцыбашев бросил ее на тарелку с остатками еды и пошел в ванную. Предстояло принять теплый душ и, наконец, лечь в постель.
– Саша,– мать неотступно следовала за ним по пятам,– может, все-таки поедешь?
– Я уже сказал – нет. Больше повторять не намерен. Хочешь – езжай сама. Купи цветы, выскажи соболезнования. Нику не бери,– предупредил он.– Ей не нужно видеть смерть…
5
В стороне от Невского проспекта (всего две улицы и мост через канал), стояло двухэтажное здание, огороженное по кругу витиеватой стальной изгородью. Днем оно, казалось, спало, зашторив все окна, слившись воедино со скучной улицей. Но едва над Петербургом сгущались сумерки, дом оживал. Его окна, одно за другим, загоралось разноцветными огнями. Витиеватые створки ворот раскрывались, дом постепенно наполнялся гостями. И чем быстрее наступала ночь, тем громче играла музыка внутри, перемешанная с французскими, английскими, изредка – русскими песнями…
Клуб-кабаре «Четыре короля» – его яркая вывеска загоралась вместе с уличными фонарями, имел скандальную репутацию веселого и бесшабашного места. Он гудел, свистел и гремел музыкой до самого позднего утра. Внутри клуба всегда было полно посетителей – тех, кому не хотелось ворочаться ночью в неудобной постели; тех, кому хотелось «пошуметь» и покутить; тех, кому проходящая мимо «клубная красавица» в соблазнительном корсетном платье с открытыми руками, подмигивала и завлекала на второй этаж. Там расположились комнаты, обставленные всем необходимым для проведения коротких минут любви…
На первом этаже размешался зал, в конце которого была сцена. В нем были расставлены столы – правда, их успевали занять только самые первые посетители. Остальные толпились вокруг, прижимались к стенам и сцене, едва не выскакивая на нее. Особый ажиотаж возникал, когда какая-нибудь красотка в полупрозрачном платье пела похабную песню о своей первой безрадостной любви, и постепенно избавлялась от элементов наряда. К концу песни, когда она оставалась только в ажурных чулках и белье, зал ревел и свистал, норовя схватить красотку и вытащить со сцены. Певица быстро дарила воздушный поцелуй кому-то из зрителей и убегала за кулисы. Занавес закрывался. Проходило минут пятнадцать – публике надо было остыть, отойти от увиденного, чтобы потом, с новыми силами, приветствовать другую исполнительницу…
За столиком, у самой сцены, сидели двое: Самсонов, в дорогом костюме с золотой цепью на жилетке, и его невзрачный помощник по фамилии Астафьев. Самсонов пришел сюда просто развлечься, «вылечить» расшатавшиеся за последние пару дней нервы. Он любил это место, и каждый раз, оказываясь в Петербурге, посещал клуб. Астафьев, с кучей записок и листов нашептывал ему едва различимые в общем шуме слова.
– Надоело! Не могу!– рявкнул Самсонов, когда Астафьев закончил.– Оставь меня в покое с этими Прохоровыми.
– Да ведь его труппа ждет ответа почти неделю,– возразил Астафьев.
– Пусть ждут еще или отстанут! У меня сердце стонет, как вспомню этого грязный газетный номер…
– Я бы на вашем месте, Игорь Николаевич, сплюнул и забыл. Петербургу дашь какую-нибудь новость, он ее зачитает до дыр, а потом выбросит из ветреной головы. Тем более, всего одна газета, с небольшим тиражом…
– Ты уверен, что этого писаку нельзя найти?– прерывая его, спросил Самсонов.
– Редактор отказал. Даже когда я предложил денег, он отказался. «Целый и невредимый газетчик полезнее, чем деньги!» – вот что он мне сказал.