Раскол. Книга I. Венчание на царство
Шрифт:
Вот ужо припекут тебя на аидовых жаровнях.
... Мерзкий, как улыскался он, приходя в царицыну палату и теребя надушенные усы. А глазами – блудодей и кот; тьфу на тебя. Ежли вздумал упиться невинной кровью, так и казнил бы сразу, с изгону; так нет же, хочет насладиться слезами мучеников и, сбирая их в пригоршню, моет, рогатый бес, свои изъеденные червями пятки.
И чего домогался, тираня в Новодевичьем монастыре? что я подклонюся? дрогну духом? умаслюся подачами и сладкими словесами? паду ниц и, как дворовая лядащая собачонка, приползу лизать переда сапог ради объедков с господского стола? Ну, уж нет... Пусть родова Соковниных мелка и подла пред твоею и лишь случаем притерлась к твоему стулу, но честь и совесть всегда блюла. Слышь-нет, Тишайший?
Лафтачок света над головою изъеден ржавой решеткой, попробуй-ка, выставь со дна ямы небовосходную лествицу к Господу, ежли прощальный взгляд, как со дна студеного колодца, упирается в палаческую переграду. Пасут в промозглом затворе, как зверя лютого. Господи, мяса-то вытлеют и в скотиньей яме, как падаль, а много ли душе надо места, чтобы вспрянуть ввысь? Душа-то, поди, и в угольное ушко протиснется, яко дым, лишь спусти ее на волю. Утомилась, сердешная, утомилась. Душа-то, птице божьей верная подружил... Вон голубь беззаботно процокал коготками по решетке, сбросив погадку, задумчиво свесил голову вниз, жалостно проворковал, взбулькала в горлышке ознобная горошина. И тут же напуганный слетел прочь. Какую весть принес? Не душа ли то мученицы Иустины навестила с небесной тверди, чтобы укрепить посестрию в несчастии?
С неба вдруг забусил дождь-ситничек, Федосья подползла, уставила лицо напротив дыры, слизывая иссохлым языком солоноватую морось с губ; то слезы на щеках разбавились небесной влагою и напоили страдницу. Снова загремела цепь, откинулась дубовая лючина. Поддерживая рукою полу обтерханного фиолетового зипуна, опасливо нащупывая ногою перекладины, сползла княгиня Евдокия. Федосья поддержала сестру, обняла, чувствуя ладонями худобу, изжитость квелых косточек; вытонела княгинюшка, стала, как хворостина, в чем и душа живет. Стрелец достал лестницу, упало с неба в солому два наспевших бруснично-красных яблока. Ишь вот, ссадили на голодную смерть, а Господь подкинул на праздничную трапезу плодов из райского сада. Может, и зря пугал дьяк Кузьмищев? Не такой же злодей государь, ведь что-то человеческое осталось в груди, не кинет мучениц на голодную смерть. И последнему душегубу, что томится под разбойным приказом, хоть раз на день притащит служивый горячих щец... Да нет, помстилось, от сердечной тревоги намнилось дурное. И еще не глядя друг на дружку, отстранились сестры по углам темнички и, кровавя десны, стали задумчиво грызть яблоко.
На воле осенняя тьма надвинулась незаметно, и решетчатый фонарь над головою завесило черным запоном. К ночи похолодало, опять над монастырем проплыл дождевой бурак и вылил бочку воды; досталось питья и узницам, выпили по пригоршне, протерли грудь и лицо. Стало знобко, почудилось, что зашевелились в соломе могильные черви, а платяницы, осмелев, закопошились в одежде и волосах, загомозились табором, устраивая себе из христовенькой кровицы ночное пиршество. Караульщик наверху запалил костер, слышно было, как трещали поленья, полетели ворохи золотистых пчел, пламя пораспустило лисьи хвосты, и отблеск огня угодил в темничку. Глаза у Евдокии были стеклянные, уже потусторонние, вдоль горестных губ и тонких открылок носа легла смертная синева. Княгиня, накрыв ноги соломою, мерно качалась, шептала Исусову молитву.
Яблоко оказалось пресным, как вата, в животе от него запоуркивало, больше захотелось есть. Дождь мерно шелестел, солома почернела от потоки, стала прибывать вода.
«Эй, вахта?.. Приворотники, кто наверху! Спасите, православные, от потопа! Смилуйтесь!»
На фонарь упала железная сковорода, дождь забарабанил по жести.
«Проклятый царишко! Рогатый вор и схитник. Убил бы не то сразу... Да лучше бы, как мученицу Феодотию с детьми, бросил нас в огонь. Испеклися бы,
«И что тебе дался государь? – с вызовом откликнулась из темени Евдокия. – Он же божий помазанник. Зря на него вины клеплешь. Прицепилась как репей».
«Коли милый сердцу, так почто здесь сидишь? Шла бы домой жирно ясти да сладко пити, и детки бы были под крылом... Ступай, расселась, курица».
«Ой, сестра... Когда мыши по сусекам лазят, то виноват котишко ленивый, а не хозяин».
«Ну нет, ну нет... Худой хозяин виноват, что этого котишку прочь из дому не гонит. Турнул бы взашей. Ишь ли, разгулялся гнус по Двору, под себя лайно мечут да тем брением мажут православным рожи: де, то маслице святое, целебное. А батько наш тем временем лишь бороду холит да костры палит. Зябко ему, кости болят, охота погреться у жареного человечьего мяса. Ишь ли, ему шибко паленое занравилось. И ты, девушка, понюхай, как святой Иустиньей пахнет. Ладно-нет пропеклась? Сладок-нет хлебный тот дух?»
От своих странных слов вздрогнула Федосья Прокопьевна, тело ознобилось, по волосам поползли мураши. Это от волглой кирпичной стены стужа сквозь платье проникла до самой утробы. Гос-по-ди! помоги снесть страсти телесные! И смерть-то ведь не за горами, а за долами, но как достойно приветить ее?
Боярыня навострила слух, послышалось, что сестрица всхлипывает. И сразу зажалела княгинюшку, но сердцу воли не давала. Знать, угодила Евдокия Прокопьевна в полосу печали, а тоска и каленое железо переест. Подумала: «Прежде-то власяница на мне груди поджимала, как обручами давила и живот спирала, а нынче висит, как на колу. А ведь я против сестры вдвое тяжче свешу. Каково-то ей?» Пожалеть бы надо Дуняшу, да все теплые слова пожухли и осыпались пылью. И как с гнетеёю бороться, как из груди кручину изгнать?
Загарчала в темень, нарочито пригрубляя хриплый голос:
«Твоего-то царишку, милая, давно бесы с мутовками ждут. Вот ужо покормят его тамотки раскаленными подовыми пирогами, а поить станут жидким оловом...»
«Не мой, не мой... Ты не придумывай, Феня. Но какой ты ужас говоришь. Как язык поворачивается? Живой же он человек. Каких страстей насылаешь...»
«Давай, прижаливай. А он тебя пожалел? Иль ты пятки ему собралась лизать? Тьфу... Лизать копыта козлища вонького рогатого...»
«Ой, Феня, Феня... Матушка во Христе. Любая моя сестрица-большуха. Ну какая же я девушка? Полно тебе смеяться надо мною. Скоро ведь бабкой стану, – вдруг засмеялась в темноте Евдокия, жиденько загулькала горлом, как небесная невинная птичка, заперхала, давясь скорыми слезами. – Песок из меня сыплется, а ты меня девушкой. Старая я старуха, чужой век загрызаю. Уж кровь не греет».
Зашуршала солома, покряхтывая, подползла княгиня к Федосье Прокопьевне, положила голову на колени, умостилась, свернулась калачиком, затихла. Тихонько засопела, вроде бы укатилась в тонкий прерывистый сон. Боярыня ощупкою стащила с ее головы повойник, разобрала косы, принялась гребешком обряжать долгие сестрины волосы, нынче тонкие и ломкие от грязи; а когда-то тугую непролазную эту чащобу едва продирали в четыре руки две сенные девки. Княгиня от чесанья иль от Федосьиной нежности вздрогнула узкими плечиками, очнулась и длинно, тоскливо простонала, встревоженная коротким виденьем. Материнское-то сердце и за годы тюремного сиденья не онемело, ни на минуту не позабывало своих кровиночек. И вдруг запричитывала княгиня сначала шепотом, а после, вознося голос до крика:
«Ой-ой... Доченьки мои, кровиночки мои рожоные... Евдокия и Настасьюшка, голубочки мои сизокрылые!.. Ох, светы мои, нарыдалась бы, наплакалась, на вас глядючи, и тем сердце свое утешила... Светы мои любезные, не позабывайте мати свою горюшицу, поминайте ее в своих молитвах, поживите угодно Христу, а к погибели, светы мои, не прикасайтесь... Ой, сердце мое, надеюся о душах ваших. Все минется, а душа всего дороже. Пекитеся о душе, подщитеся одесную стать, чтобы мне в веке будущем никогда не разлучаться с вами.