Распутье
Шрифт:
– Я дрался за единую Россию, считаю, что правильно дрался. Я сел за стол с красными, чтобы опять же создать единую Россию. А вы? Вы убиваете Россию, убиваете российский народ. Вы снова развязали войну! Снова кровь, стоны, истязания. И передайте генералу Оою, что мы не признаём никакого другого правительства, кроме московского. Всё! Можете идти, мы вас не задерживаем, господин Такагояма. И эти апрельские дни, тоже передайте Оою, никогда не будут забыты нашим народом, потому что коварнее и злее ничего нельзя придумать: заманить в ловушку и убить! Можно разгромить армию, но нельзя убить народ. Вы слышите, что они кричат с улицы? Они проклинают вас.
Японцы лихорадочно пытались найти поддержку хотя бы части народа. Но увы! Это оказалось сделать труднее, чем разгромить русскую армию. Даже принципиальные сторонники монархизма, противники советской власти, отвергли притязания японцев.
Народ негодовал, народ требовал возвращения Временного правительства как правительства коалиционного, отражающего думы и чаяния народа. Японцам в своем одиночестве ничего не оставалось делать, как попытаться создать «русское правительство» из тех, кто скрывался в их штабах. Полились потоки лжи, мол, первыми на японские склады и управление напали красные.
Многие общественно-политические деятели были арестованы. Часть из них, которых считали самыми видными и опасными большевиками, уже расстреляны. Но часть спаслась. Ирония революции: вчера чехи были злейшими врагами коммунистов и левых эсеров, а сегодня в их штабе, на квартире доктора Гирса, скрывались Никитин, Пшеницын, Краковецкий [84] , Панферов. И этот разношерстный букет переживал страшные часы обид, мук, смертельной тоски.
Пшеницын, с еще большей грустью в глазах, сказал:
84
Краковецкий Аркадий Антонович (1884–1937) – эсер, деятель советских спецслужб. В ноябре 1919 г. вместе с Р. Гайдой – один из руководителей антиколчаковского восстания во Владивостоке.
– Плохие мы руководители, что не поверили своим командирам, которые нас предупреждали о готовящемся наступлении японцев. Помнишь, Никитин, что нам говорил бывший есаул в Спасске? То-то. Ленин то же говорил, но что ты ответил на предупреждение Ленина?
– Я ответил, что нам на месте виднее, чем Ленину из Кремля.
– Спасибо, ты остался, как всегда, честным и, как всегда, готов признать свои ошибки. А не много ли их у нас с вами?
– История рассудит.
– Зачем ждать суда истории? Мы ошиблись с чехами, сидели на ружьях, а сами оказались без ружей. А эта ошибка самая грубая. Нас предупреждали солдаты, нас оповещали офицеры, красные командиры, мы им отвечали: будьте дисциплинированны, не поддавайтесь на провокации. И они были дисциплинированны, потому что верили нам. А можно ли нам после всего верить? Что вы скажете, полковник Краковецкий, и вы, товарищ Панферов? – повернулся к молчавшим Пшеницын.
– После этого нам никто верить не будет. Если вдуматься, то именно мы поставили людей под удар. Колчак вешал своими руками, мы же это сделали руками японцев, – четко, по-армейски говорил Краковецкий. – Подаю в отставку и больше не занимаюсь государственными и политическими делами. Не поверили народу – получили по заслугам.
– Да, мы ошиблись. Но раз мы ошиблись, то нам же надо исправлять те ошибки, – подал голос Панферов.
– Но будет ли нам верить народ, которого мы подвели под топор? – грустно спросил Пшеницын.
– Будет верить. Потому что эта акция со стороны японцев выходит за всякие рамки человечности. Народ наш отходчив и понимающ.
– Может быть, ты и прав, товарищ Панферов. Но…
И прав оказался Панферов, японцам не удалось поссорить русский народ. Хотя они и их наёмники, такие как Зосим Тарабанов, продолжали убивать из-за угла. Атаманы и их офицеры продолжали зверствовать. Они схватили уполномоченного временного правительства по Иманскому уезду Кустодинова, расстреляли и бросили в топку паровоза. Убит поручик Андреев, командующий Никольск-Уссурийским военным районом. Сотник Коренев по приказу Тарабанова на станции Евгеньевка убил уполномоченного временного правительства по Хабаровскому району Уткина.
Макар Сонин снова сбегал в город и теперь в ночной июльской тиши писал: «В городе страх и стенания. Но народ держится крепко. Народ настоял, чтобы японцы вернули членов Временного правительства на свои места. Те согласились, ибо им делать было больше нечего. Вернулись назад правители, получили из рук японцев государственный аппарат, но в нем все уже было изуродовано, почти уничтожено; ни армии, ни милиции у того правительства. Дороги разрушены, не ходят поезда. Снова видел Зосима Тарабанова, он похвалялся, что японцы помогут создать русскую армию, которая двинется на Москву. В подпитии рассказал, сколько он за это время убил большевиков и их подпевал. Будь со мной револьвер, то пристрелил бы его. Видел Семена Коваля. Он там перебивается на белогвардейских задворках. Похоже, грабит и убивает вкупе с Тарабановым, но числит себя все так же анархистом-коммунистом.
В городе узнал, что японцы выступили почти враз с поляками. Похоже, здесь есть какая-то связь. Но поляки скоро были биты. Рванули назад.
20 июля было народное собрание. Я тоже туда протиснулся. Здесь собрались все партии и течения. Японское командование приветствовало объединение русского народа. Вот вруны! На собрании все, как один, говорили, что нам надо объединиться и изгнать интервентов-японцев с Дальнего Востока. Составили здесь же коалиционное министерство, в которое вошли Бринер, Банасик, Циммерман, Виноградов. Избрали парламентскую комиссию, которую принял на себя большевик Кушнарев. Вся власть эта выехала в Верхнеудинск для переговоров, где можно было бы создать Дальневосточную республику. О ней давно говорят, похоже, счас она будет создана.
Японцы снова делают вид, что они уже согласны на создание ДВР. Есть разговор, что японцы выведут войска из Забайкалья. Будто бы сам Семенов сделал предложение помогать созданию ДВР и готов со своей армией перейти на сторону республики. Но ему дали по мордасам. Теперь он кипит и негодует. Боже мой, когда же это кончится! Эх, попади мне Семенов в руки, то пристрелил бы, и пусть потом истязали бы меня эти бешеные собаки.
Поправляется Устин. Чуть живого привезли его сюда. Наша баба Катя отходила. Уже стал выходить на улицу и греться на солнце. Саломка от него не отходит. Хорошая у меня сестрёнка, умеет любить, а это для человека самое главное…»
Макар поставил три точки и вышел на улицу. Над тайгой разлилась июльская теплынь. Тишина. Ни ветерка. Воздух – как парное молоко. Густо шли светлячки, чем-то похожие на бегущие звезды. Взбрехнула собака. Вдали заржал конь. Кто-то ехал. Кто-то спешил на ночлег. В тайге ночевать тяжело: то гнус, то звери, то бандиты. Деревня хоть и небольшая защита, но всё же…
3
Устин Бережнов, серый, лицо землистое, худой, прихрамывая, шел по улице. У него больше всего пострадали от осколков ноги. Навстречу – Макар Сонин и Семен Коваль. Вот кто спешил в ночь попасть в деревню! Поздоровались, будто вчера расстались. Коваль сказал: